Жюстин Пикарди - Дафна

— Дорогой, мне нужно работать сегодня, ты ведь знаешь, — сказала она, и он лишь пожал плечами, уголки его рта были опущены книзу, как у обиженного ребенка; точно с таким же видом выслушивал он каждый вечер ее напоминания, что нужно глотать таблетки, запивая их стаканом молока, и не позволять себе ни капли алкоголя.

Лучи солнца косо падали через окно ее писательской хибары, и пылинки кружили по комнате крошечными светлячками. И сами рукописи, казалось, были пылью — хрупкие, пепельного цвета, похожие на чудом сохранившиеся остатки какого-то древнего пожара, однако при этом вполне разборчивые, в отличие от тех иероглифов, которые она пыталась разгадать в Британском музее, — ведь эти стихотворения предназначались для чтения. Но Дафна обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на смысле слов, ее скорее зачаровывал сам почерк Брэнуэлла — менее аккуратный, чем взрослый каллиграфический почерк сестер, — с характерными завитушками и причудливыми узорами, образующий на странице витиеватый и ни с чем не сообразный рисунок.

Изучая почерк, Дафна пыталась проникнуть в мысли Брэнуэлла и внезапно словно ощутила толчок от узнавания: откуда-то из глубин ее памяти выплыло другое утро, вскоре после свадьбы, когда она сидела и читала нечто написанное столь же безукоризненным, как у сестер Бронте, почерком. Что заставило ее, совсем еще юную жену, рыться в тот день в столе Томми, когда она была в доме одна и знала: муж не придет и не потревожит ее? Дафна даже толком не понимала, что искала она тогда, но помнила: было какое-то странное побуждение делать это и волнение, смешанное с дурным предчувствием, но, когда разыскала потайной ящик (ключ остался в замке — бедный Томми, он никогда не умел хранить свои секреты), была уверена, что найденное в нем необходимо прочесть.

Внутри она обнаружила маленькую пачку любовных писем, адресованных Томми его бывшей невестой, красивой девушкой с темными волосами и миндалевидными глазами по имени Джен Рикардо. Дафне было известно ее имя и лицо по фотографии, но она не знала подробностей этой истории — Томми лишь описывал Джен как «очень нервную» особу, всегда при этом замечая, что обсуждать причины разрыва его помолвки с Джен — занятие, «недостойное джентльмена». Дафна понимала, что Томми неприятно ее любопытство и поэтому его следует скрывать, если невозможно подавить полностью.

Дафну тогда ошеломило — она почувствовала себя так, словно ее ударили, — не содержание любовных писем Джен (то были обычные традиционные фразы), а сам ее почерк, показавшийся Дафне гораздо более выразительным, чем передаваемые им эмоции. Он был уверенным, отчетливо индивидуальным, и чем больше Дафна изучала его, тем больше ее собственный почерк казался ей неразборчивым и сформировавшимся, по-детски безыскусным, свидетельствующим об отсутствии у нее университетского образования. Дафна никогда не говорила об этих письмах с Томми, понимая: было бы слишком унизительным признаться, что она рылась в его личных бумагах, обшарила ящики его письменного стола, как заурядный воришка. К тому же Дафна опасалась, что, если она сознается в чтении этих писем, присутствие Джен в их совместной жизни станет еще более угрожающим.

— Весьма угрожающим, — прошептала Дафна.

Сидя в своей писательской хибаре, она вспоминала голос отца. «Тебе угрожают?» — все время спрашивал у нее отец задолго до появления Томми, понимая под этим своеобразным кодовым наименованием сексуальное обольщение, пытаясь выяснить, не появился ли у Дафны новый кавалер, а потом это словечко прижилось, и Дафна сама его употребляла, не слишком задумываясь почему. «Он ужасно угрожающий», — сказала она сестрам вскоре после своей первой встречи с Томми; какой же маленькой дурочкой была она тогда, да и до сих пор осталась…

Конечно же, беспокойство Дафны по поводу писем Джен вылилось на страницы ее романа — там, где она писала, почти забыв этот случай, о почерке Ребекки: вторая жена главного героя была ошеломлена не меньше, чем Дафна, четкими наклонными чернильными мазками своей предшественницы, резко выделяющейся жирной заглавной буквой «Р» в имени Ребекка, начертанной столь решительно, что все окружающие ее буквы казались карликами, — это «Р» пронзало белый лист бумаги с такой безоговорочной уверенностью! Вторая жена пыталась уничтожить послание к ее мужу от Ребекки, вырвав форзац из книги стихов, доставшейся Максиму от его первой жены, а затем предав его огню, при этом жирно выведенная чернилами буква «Р» исчезла последней, корчась в языках пламени. Однако саму Ребекку уничтожить не удалось: она восстала, как птица Феникс из пепла, она всегда будет в конце концов возвращаться.

— Благословение, — пробормотала Дафна, — и проклятие…

Но если письма Джен стали в каком-то смысле благословением для Дафны, побудительным мотивом для книга, обеспечившей ей состояние, не оказались ли они обе в дальнейшем связаны проклятием? Дафна знала, что Джен вышла за кого-то замуж в 1937 году и погибла через несколько лет, ближе к концу войны, бросившись под поезд. В то время Томми откомандировали за границу, а все остальное затмевал страх перед немецкими воздушными налетами, и тем не менее Дафна была потрясена, прочитав в газете короткое сообщение о смерти Джен. Что-то внутри ее отозвалось дрожью узнавания, когда она увидела упоминание об отчете коронера, не назвавшего причины самоубийства Джен, если не считать стандартного объяснения, что, мол, ее душевное равновесие было нарушено…

Дафна содрогнулась и попыталась сосредоточить внимание на почерке Брэнуэлла, но это ей не удалось: мысли о прошлом проносились в ее голове, оставляя ощущение ужаса от всего, что было связано с Джен. Самым же неприятным воспоминанием был тот страшный судебный процесс в Америке более десяти лет назад — ей казалось, что теперь он опять надвигается на нее, грозя новыми бедами. А тогда ее вызывали для дачи свидетельских показаний: она была вынуждена защищать себя от обвинений в плагиате, выдвинутых другой женщиной, некоей сочинительницей, о которой Дафна никогда не слышала. Эта женщина умерла еще до того, как дело было передано в суд, но ее семья безжалостно, как стая гончих, продолжала преследовать Дафну своими притязаниями. Ей пришлось совершить путешествие в Нью-Йорк, чтобы предстать перед судом; она плыла на лайнере «Куин Мэри», страдая от приступов морской болезни, охваченная страхом обанкротиться из-за этого судебного разбирательства, — ведь все могло пойти прахом, она рисковала лишиться Менабилли и всего, что было ей дорого.

Конечно же, все это было полной нелепостью. Как можно украсть историю Ребекки, если она вышла из глубин ее сердца? То был ее сюжет, кипевший внутри, как лава, переполнявший ее и грозивший опасностью, несмотря на все ее попытки сдержать этот поток. Но Дафна понимала, что окончательно сломается, если судье удастся вытянуть из нее рассказ об источниках «Ребекки»: о том, как она обнаружила письма Джен к Томми и боялась, что он всегда будет считать Джен привлекательней ее, о смерти Джен в годы войны — этом ужасном самоубийстве, — невыносима даже мысль, что это выплывет в суде, а если попадет в газеты… Легко себе представить ликование репортеров, которые набросятся на эту историю, как стервятники на падаль, страшно даже вообразить подобный кошмар…