Юрий Рудницкий - Сумерки

Грицько уселся в углу у бочки. Повар подал ему большой кусок мяса, краюху хлеба, глиняную кружку, и Грицько принялся неторопливо за еду и пиво, а его маленькие чёрные глазки подмечали всё и всех, и от его пристального внимания не ускользало ни одно слово и ни один жест собравшихся.

— Ого-го! Что чудной наш князь, то чудной! — низким басом бубнил рослый, плечистый конюший. — Знаете, что было на рождество в Вильне?

Знавшие эту историю захохотали, другие же с любопытством повернулись к конюшему.

— Что же было? — спросил кто-то.

— Почти весь двор уехал тогда в Ошмяну, — заметил кое-кто из ратников и биричей, — только старший бирич Гнат оставался тогда с князем да ещё вы, потому мы и не знаем.

— Вам ведомо, что у нашего князя в предместье Антоколь есть дворец, а в нём особая служба… — начал конюший.

— О-о-о! Знаем, знаем! — закричали в один голос ратники, а кто-то добавил:

— Вроде как табун у жеребца! — и захохотал.

Конюший кивнул головой.

— Ну да! А ты, умная голова, не трещи, как куцехвостая сорока, о том, что все воробьи уже наизусть знают. Так вот: как раз прибыл посланец короля, некий Домарат из Виснича, низенький, белобрысый такой, с рыбьими глазами, и воняло от его волос тухлым яйцом. Мазал он их, видите ли, белком, чтобы кудри держались, а мыть-то не очень мыл, вот и завонялся.

— Тьфу! — сплюнул бирич Антон, родом из Прикарпатья. — Уж лучше масло, как у наших верховинцев, впрочем, и оно смердит, как зараза.

— Ну, подметил этот пан Домарат, как из окон замка выглядывали разные там женские мордочки, не идёт ли князь или кто другой…

Все засмеялись, зная, что князь Сигизмунд, утолив свою страсть, переставал ревновать и охотно сватал своих «подружек» за мелких литовских бояр. При этом происходили и различные пресмешные истории, вот все, жадные к пожалованиям и к боярской службе, слуги или путные бояре и вертелись около княжьего дворца.

— Точь-в-точь турецкий гарем! — заметил сотник.

— Ну да! — подтвердил конюший. — Как знал, так и звал. Приехал князь во дворец и перво-наперво к своим девушкам. Поглядел, покрутил носом и спрашивает, которая из них готова выйти замуж. Отозвались на это одна или две, а остальные от смеха просто давятся. Князь рассердился, прикрикнул на них, а они хохочут пуще прежнего. Потом рассказали, что пан Домарат пристаёт к одной чернявой татарочке, которую князь привёз года три тому назад откуда-то из-за Ворсклы. Князь в тот же миг посветлел, подморгнул раз-другой, ясно, обрадовался. Ну и ничего. Приходит вечером пан Домарат, стучит в окошко, татарочка ласково, мило ему улыбается, аж вспотел пан от внутреннего жара. «Иди, — говорит девушка, — к двери, впущу». А пан, боясь псов и слуг, ей в ответ: «У тебя, дивчина, наверно, на теле пояс невинности». Не долго думая, та подняла юбку и показала… тут уж пан удержаться не смог и к двери; открыла ему татарка, пошли они к её комнате. Вдруг татарка спохватилась, не заперла, дескать, за гостем дверь: «Заходи, говорит, сюда, а я пойду запру дверь и сейчас же вернусь, а ты пока раздевайся». Сказала и как сквозь землю провалилась. Входит пан Домарат, в комнате темно, идёт на ощупь. Тепло, в очаге тлеют угли. Наклонился пан Домарат, подкинул дров, раздул огонь, стал осматриваться и обомлел. У двери, свернувшись в клубочек, лежит не то кот, не то собака, пригляделся поближе, оказывается, Муха, медведица князя… Кинулся к порогу, но куда там. Муха на задние лапы, ревёт, загородила дорогу: а татарки нет как нет. Только наутро отворилась дверь, и князь со мной и Гнатом на порог, будто за Мухой. Поглядел князь на панка и диву даётся. «Стража, кричит, ловите вора!» Пан Домарат бух князю в ноги, а тот ещё больше осерчал. «Значит, ты, такой-сякой сын, содомским грехом задумал осквернить княжью палату? Ну, я тебя покараю, сначала исполосуем кнутом спину, потом отрежем то самое, чем соблазнил бедную лесную тварь, сиречь Муху, а потом уж сожжём на костре, такова кара за скотоложество!» Панок со страху хлоп в обморок, а когда вылили на него ушат ледяной воды, он, всхлипывая и роняя слёзы, стал оправдываться. Князь слушал, слушал, хмурился, а мы двое, ей-богу, чуть со смеху не полопались. Пан Домарат весь мокрый, перепуганный, дрожит и клянётся всеми святыми, что ни девушки, ни медведицы не трогал; князь грозно сдвинул брови, а мы, что волки на добычу, ощерились, наконец князь и говорит: «Какая разница, опоганил ли ты моё ложе или только клетку медведицы, ты обесчестил моё жилище и должен быть за это наказан. Но мне не охота ни убивать тебя, ни калечить, как требует того закон. Потому ты женишься на моей рабыне, которую отпущу на свободу, а этим двум свидетелям бей челом, чтобы обо всём молчали…» Ну, панок давай благодарить. Целует князю руки, ноги. Готов целовать куда угодно. Но дело этим не кончилось. Позвали татарку, а она в смех. «Что? Ваша княжеская милость желают, чтобы я пошла за такую скотину? Пусть женится на Мухе или хоть на самом чёрте, только не на мне. Моя постель не для такого облезлого и мокрого мерина». Тут князь как расхохочется, за ним мы и все девки, которые к этому времени сбежались. Точно весь Антоколь сошёл с ума. Заглушили даже колокольный звон. На рождество это было. Панка посадили на лошадь, скоморохи напялили на конскую морду личину козла, а сзади привязали коровий хвост. Хвост бьёт по ногам, конь на дыбы; мокрый, замёрзший всадник лязгает зубами, хватается за гриву, а скоморохи и уличные зеваки, что целыми днями толпятся на рождество по улицам, за ним с рёвом: «Ату его! Козёл на козле! Медвежий любовник!» И чего только ещё не кричали, а князь только за бока хватался. На другой день посланец как в воду канул. Убежал от стыда.

Долго не умолкал хохот среди слушателей. Грицько знал из рассказов о князе Сигизмунде, что он жесток и терпеть не может князей и больших панов. И хотя во всех тонкостях Грицько не очень разбирался, тем не менее он понял, о чём идёт речь, и внимательно прислушивался к дальнейшему разговору.

— Интересно бы знать, — снова заговорил конюший, когда смех немного утих, — что будет с этими двумя бабами, которых мы захватили с князем Олександром. Ты, Гнат, был при этом, расскажи, о чём они там говорили.

Гнат поморщился и засмеялся.

— Это статья иная! — начал он неохотно. — Их дело, к тому же князь Нос присный друг великого князя. И никому бы не советовал болтать, чтобы потом разные тут вороны, — Гнат провёл рукой в сторону случайных слушателей, — точили себе клювы о княжье имя. Дойдёт до его ушей, — беда! Могу только сказать, что одна из них пани, полячка, другая её служанка.

— Ну, это всем известно, — послышались голоса.

В это мгновение Грицько чуть не свалился со скамьи, на которой сидел. На пороге он увидел… нет, глаза его не обманули… он увидел Скобенка, который внимательно слушал рассказ Гната, глядя на него во все глаза, и, казалось, глотал каждое его слово.