Юрий Рудницкий - Сумерки

Андрийко вздрогнул и невольно потёр лоб рукой. Слова товарища задели за больную струнку, звонко отозвавшуюся воспоминанием об Офке… А Горностай тем временем рассказывал о Грете:

— Пока я жил в замке, а Грета в городе, я не спрашивал, люблю ли её или нет. Просто бегал к ней, подобно рыкачу оленю в весеннюю пору. А она?.. Она отдавалась наслаждениям со всем пылом здоровой, страстной женщины. Но, понимаешь, любовница не жена, и женщина не девушка, сходиться с милой в тихой спальне — ещё не любовь, хоть и манит, заполняет время, но не заполняет жизнь. Когда мы в постели нашёптывали друг другу слова любви, голосок её был для меня как музыка, но потом она стала ко мне липнуть, когда мы останавливались на ночлег, мне быстро надоела её болтовня. И всё-таки было уютно и тепло, ведь я люблю и то и другое!

Горностай лениво потянулся, вздохнул и отхлебнул глоток мёду. Андрий криво усмехнулся.

— Знаю, — бросил он, — но не понимаю, как можно подобным бахвалиться. Я не испытал ещё сладости любовных ласк и потому, может, считаю их сокровенной святыней, предназначенной лишь для одной избранницы сердца. И мне сдаётся, что в объятия разврата кинуло бы меня только отчаяние!..

Горностай засмеялся.

— И я так думал! — сказал он и небрежно махнул рукой. — Но потом понял, что любовь и любовные утехи не одно и то же. Потому-то с любовницей не ахают и вздыхают, а любимую девушку не тащат в гречиху.

— Может быть! — согласился Андрийко, уловивший в словах товарища преимущество зрелого мужа над юношей, несмотря на небольшую разницу лет.

— Я люблю уют и тепло! — повторил Горностай, — В наших краях поволочиться за женщиной не просто, украинки гонят навязчивого нахала из хаты кочергой, полячки и немки легче поддаются на уговоры, вот я. не скупясь, их и расточал. Как-то говорю Грете: «Оставим обоз, а сами поедем куда-нибудь в Кременец. Олеськ или Тернополь, либо на восток в Йолтушков, там у меня хата и огород! Там переждём бурю. Неохота мне ютиться по пещерам да трястись по ухабам». Тут Грета, чёрт бы её драл, как вспылит, как раскричится! «Думаешь, — говорит, — я в Луцке одна-одинёшенька? Меня-де повсюду знают и чуть что — всё расскажут Гецу. Или ты воображаешь, зазнайка несчастный, я брошу ради тебя Геца? Он почтенный и почитаемый мастер, и я его люблю, уважаю и боюсь, как и положено женщине, а ты что за птица? Кто ты такой, чтобы я с тобой поехала, разве я шлюха какая или мещанка-подросток, чтобы бежать с рыцарем-сорвиголовой? Ни то, ни другое, и запомни это! И держись за мою юбку, а не хочешь, ступай с богом иа все четыре стороны! Не бойся! С моим лицом, станом и грудью я всегда найду себе ласкового боярина для развлечения!» Вот такое она мне наговорила. Как услыхал я про Геца, поднялась во мне желчь, и поучил бы я её нагайкой по белым плечам, чтобы понимала разницу между мною и Гецом и кому можно наставлять рога, а кому нет, но как услыхал дальше, что она любит и уважает его, разобрал меня смех, да и стало малость стыдно. Ведь в самом деле я был только бояричем «для обслуживания», а это, пожалуй, ещё похуже шлюхи. Ха-ха-ха!

Горностай захохотал.

— Так вот почему ты вернулся! — заметил, улыбаясь, Андрийко. — Теперь понимаю. Что ж! Здесь пригодишься.

Они разошлись и легли спать.

На рассвете Андрия и Горностая разбудил громкий шум, лошадиный топот, скрип возов, собачий лай и крики челяди. Боярство возвращалось с битвы на Стыре, гарцуя на борзых конях, в блестящих латах, с разгорячёнными лицами. Среди статных юношей и грузных зрелых мужей царил бодрый рыцарский дух; не было заметно ни угнетённого настроения, ни неверия в собственные силы. Очевидно, луцкая твердыня вливала в них отвагу, а поражение лишь рассердило и наполнило сердца жаждой мести, как пущенная в медведя стрела. Однако порядка в отряде не замечалось. Тщетно старался возглавлявший их старый Монтовт успокоить самых прытких, крикливых молодцов либо гордых вельмож. Правда, покорились они только из уважения к его седой бороде или если приказ исходил бы от самого великого князя. Махнув в конце концов на них рукой, Монтовт отправился к воеводе. Вышел и Юрша, и они встретились в дверях. Воевода поклонился старшему по возрасту вельможе, а тот с раздражением объявил, что по велению великого князя привёл для Луцка городовую рать.

— Ваша милость, видать, устали, — заметил вежливо Юрша. — Андрийко! Принеси гостю стул и ковёр!

— Боже сохрани! — воскликнул Монтовт. — Если я сяду, сразу же явятся Загоровские, Бабинские, Кирдеи и все те, кто считает себя равным с тобой и мной. Разве если велишь принести с десяток лавок!

Воевода засмеялся.

— Вижу, твоей милости надоели подначальные, — заметил он.

Вельможа схватился за голову.

— Ох, до чего же надоели! Воевать хочет каждый, а подчиняться никто. Смилуйся, сними с меня, старика, непосильное бремя! Я человек в летах, мне не боярами верховодить, а тиунами, войтами да путными слугами. Хрен им в голову!

— Гм! А что же мне, младшему, с этими «защитниками» делать? — спросил Юрша.

— Да ведь они отчаянные храбрецы!

— Храбрецы? Тем хуже, значит, они либо без нужды с бухты-барахты сложат головы, либо друг другу или мне глаза повыцарапают. Или, чего доброго, сдадут Луцк только, потому, что я хочу его оборонять. Они народ опасный, ведомо тебе это не хуже моего. Зачем ты их сюда привёл?

Великий князь велел.

— Свидригайлу они повинуются, он великий князь, и тебя уважают и порой слушают как убелённого сединами мужа. Ну, а меня?

— Что же делать? Как оборонять Луцк? — тревожно спросил Монтовт. — Своих ратников они никому не уступят, ведь число и вооружение дружины — лицо боярина, свидетельство его богатства и звания…

Воевода не торопился с ответом, но повеселел и лукаво улыбнулся.

— Надо как-то развязать себе руки, думаю, что удастся! — заметил он, выходя на крыльцо, откуда был виден всем собравшимся. — Слава досточтимым боярам! — громко промолвил он, приложив руку к остроконечному шлему. — Хоть и поздно вы прибыли, но лучше поздно, чем никогда. Любо мне вас приветствовать, своих будущих боевых товарищей по опасностям и долгой, вероятно, многомесячной, похожей на сидение в тюрьме, осаде.

При первых же словах воеводы толпа притихла, готовясь, вероятно, громкими и дружными возгласами показать своё воодушевление. Однако последние слова об осаде, напоминающей тюрьму, охладили пыл. и молчание по-прежнему царило среди собравшихся. А воевода продолжал:

— Трудно будет нам жить в ближайшие месяцы. Ни удобств, ни еды и питья, к которым мы привыкли, ни свободы — одно лишь послушание, слепое послушание поставленной великим князем власти. Но зато я уверен, что мы славно отразим врага и супостата, наградой же всем защитникам будет чувство честно выполненного долга…