Юрий Рудницкий - Сумерки

Один из них затрубил в рог, сзывая гончих, Грицько свистнул бульдогам. Воспользовавшись этим, Коструба схватил оленя и, точно зайца, потащил его к бричке. Потом, взяв секиру, принялся рубить ветку, не обращая внимания на окружающих. Огромная сухая ветка, казалось, была совсем трухлявой: щепки, чурбаки, кора летели во все стороны, будто крылышки майского жука, которого поймал голодный воробей. И, прежде чем кто-либо успел бы дважды прочесть «Отче наш», возле брички выросла огромная куча дров, а Коструба, опершись на секиру, уже наблюдал за происходившим под ясенем и, видимо, был готов так же хладнокровно изрубить чужих людей, коней и собак, как рубил сухие дрова.

Всадники приблизились. Впереди ехал седовласый муж в высоких охотничьих сапогах, в лисьей шапке с бархатным верхом и в длинной тёмной накидке на меху. С первого же взгляда было видно, что это князь или вельможа.

— А что тут за люди? — спросил он громко.

Молодой боярин вышел из-за дерева с луком в руке.

— Вы разве не знаете, что в чужом лесу нельзя убивать чужого зверя?

— Чей зверь теперь, видит каждый. Кому бы он достался, не будь меня, бог знает. Стрела не человек, а желание ещё не деяние.

— Гордый ты больно, сынок, гляди, как бы потом не пожалеть! — крикнул всадник и подъехал ближе.

В его голосе звучал не то гнев, не то насмешка. Молодой боярин покраснел.

— Грицько, Скобенко, за копья! — шепнул он и громко крикнул: — Мне стрелы не жалко, но, может, кто и пожалеет, если она полетит.

Всадник, однако, не испугался и подъехал вплотную.

— Ну, добро, — сказал он, — коли ты обязательно задумал драться и старших тебя летами не почитаешь, то, наверно, ты не испугаешься назвать своё имя. Кто ты? Я владелец этой земли и вправе спросить о том каждого проезжего.

Юноша заколебался, но, взглянув ещё раз на седую бороду всадника, гордо поднял голову и сказал:

— Я Андрий Васильевич Юрша, еду к его милости князю Ивану Носу из Руды.

Сопровождавшие старика слуги зажали почему-то ладонями рты, словно боялись расхохотаться. Мелькнула улыбка и на лице почтенного вельможи.

— А коли так, то тебе, парень, тут больше делать нечего, — сурово промолвил он. — Возвращайся назад!

— Ого! Не скоро ещё найдётся тот, кто заставит Юршу свернуть с дороги, — заносчиво бросил юноша. — Я не из тех, кто носит панцирь на заду. Чего мне возвращаться?

Старец снова улыбнулся, раздражая этим юношу ещё больше, а слуги просто давились со смеху.

— Коли ты приехал к Носу, чтобы разбить ему нос, то делай это поскорей и отправляйся восвояси, а не хочешь, то я и так приму твоё желание за деяние. Видишь ли, Нос такой уж дедич, что порой суёт свой нос и за Руду и не любит, чтобы у него из-под носа выхватывали оленя.

Андрий остолбенел. По словам маститого старца он понял только, что перед ним Иван Нос и что именно ему он так некстати пригрозил киевским луком и стрелой. Кинув лук, он бросился к князю не как гордый юноша, а как смущённый ученик, которого учитель застал не за псалтырем, а с силком или удочкой.

— Прости, милостивый князь, — пробормотал он. — Какой чёрт знал, что это ты? Не гневайтесь, коли у меня стрела быстрей разума.

Старец даже не шевельнулся.

— Гм, — хмыкнул он. — Случается, конечно, что киевская стрела быстрей разума у кое-каких бояр и, конечно, без неё не обойтись, однако самый ледащий отрок должен уважать седину…

Юноша покраснел и поклонился в ноги сошедшему с лошади старику.

— Прости, князь, сироту! — пролепетал он снова.

Улыбка на лице князя Ивана тотчас исчезла. Он схватил юношу за руку и тряхнул его.

— Сироту, говоришь, почему сироту? Значит, Василь,

— Отец умер на покров!

Старик всплеснул руками и, вздыхая, покачал седой головой.

— Господи! — промолвил он. — Упокой душу раба твоего! — и перекрестился. — Бедный сынок! — Князь схватил юношу в могучие объятия и поцеловал в лоб. — Теперь понимаю, почему ко мне едешь. Спасибо тебе, что именно меня выбрал. Видать, старая дружба и после смерти живёт.

— Сами отец ещё наказывали… — всхлипывая, лепетал юноша.

Боярин улыбнулся и погладил его по голове.

— Хороший ты парень, Андрийко, — пошутил он, — только плакать Юрше не годится.

— Это по отцу… — оправдывался юноша, утирая слёзы.

— Всё равно! Молись о его душе, давай обет и мсти, если кто-то виновен в его смерти, но не плачь. Плач — дело бабье!

Глаза юноши загорелись.

— О, я знаю, что Юрша не должен быть и не будет бабой, но иногда… и плакать хочется, и душа томится, и не знаешь, куда податься, за кем идти.

— Ты сказал, что Юрша с дороги не свернёт!

— Я и теперь поеду за вами в Руду!

— Вот так, это я люблю. И запомни: никогда, слышишь? никогда нашему брату нельзя раскисать или гнуться либо кривить душой. Надо выбрать себе дорогу в жизни и цель и, не оглядываясь, не озираясь по сторонам, идти к ней. Падёшь ли в бою или победишь, выиграешь или проиграешь, всё равно! Мученики тоже герои. И не бойся расстаться даже с самым близким, если он кривит душой. Верь мне, парень, голос мой, словно голос твоего отца из могилы, а он непрестанно к тебе взывает: «Иди но пути, на котором белеют кости твоих предков, ибо этот путь — путь твоего народа!»

Со сверкающими глазами выслушал юноша поучения. Потом поцеловал руку старика, и оба вошли под шатёр.

Сопровождавшие князя всадники привязали в сторонке собак, Коструба сделал то же самое с бульдогами.

Князь уселся на мешок с листьями, а Андрий приказал было собираться в дорогу, но старик остановил его.

— Ты что везёшь в этих мешках? — спросил он.

— Одежду, оружие, харч, кое-что из домашней утвари и триста коп грошей.

— Коли так, то надо ехать вместе; до Руды ещё далеко. Верхами были бы к ночи, а с возом не раньше чем завтра к обеду доберёмся. Переночуем вместе, если поделишься олениной.

— Ах, батюшка! — воскликнул юноша и засмеялся.

— Да и тебе будет вольготнее пожить какое-то время у меня, коли первым попотчуешь своим хлебом-солью! — пошутил старик.

Вскоре запылал костёр и заполнил шатёр приятным теплом. Грицько повесил над огнём казан с кашей и принялся жарить мясо, а покуда поставил на ковёр баклагу мёда, две серебряные чарки и буженину.

— Ого-го! — улыбаясь, воскликнул князь. — У тебя, как вижу, пир!

— Грицько для своего паныча старается, — сказал Андрийко. Так величают молодых бояр на Галитчине.

— Значит, он из Галиции?

— Да, из Перемышля!

Старый князь опустил голову и задумался. Притих и Андрий. Молча принялись за еду. Вскоре подали кашу и оленину. И тогда Грицько налил в чару мёду. Андрийко взял её, встал и как хозяин поклонился гостю в пояс.