Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник

— Никакой обиды люду московскому не будет! — извещали глашатаи, и это же подтверждал Малюта Скуратов. — Спешите к Лобному месту! Не гневите царя своего!

Потянулись к месту казни люди Китая-города, а Малюта уже по Белому городу гарцует впереди глашатаев, поторапливает отпирать дома и спешить на площадь у Лобного —. слушаются его белгородские обыватели, вываливаются на улицы целыми семьями, и площадь у Лобного места все плотней и плотней. Уже и на паперти Покровского собора яблоку негде упасть. И на гульбище, что вокруг собора, теснота. Бельский рад-радешенек.

«Поклонюсь Малюте поясно. Выручил какой уж раз!»

Из Фроловских ворот вылетела вороная стая и начала раздвигать толпу, образуя проход для царя к Лобному месту. Когда же справились с этим нелегким делом, пуская в ход даже нагайки, замерли в седлах, удерживая в смирении коней своих.

Ударили в колокола все кремлевские соборы, все церкви, что на Кулишках, Покровский собор, церкви Китая и Белого — величава панихида повисла над местом казни, куда величаво шагал Иван Грозный, разодетый как на прием иноземного посольства. За ним белоснежные рынды с топориками на плечах, следом — черные царевы телохранители опричной сотни, а уж за всем этим шествием — едва передвигают ноги изможденные, истерзанные узники, обреченные на смерть. Целых три сотни.

Поднимается царь на помост, специально устроенный лучшими плотниками Москвы на Лобном месте, крестится размашисто и начинает свое слово к московскому разночинью.

— Они, — указывает царь на толпу обреченных, — изменили державе нашей! Одним из них люб Сигизмунд-Август, король польский, другие на крымского хана-разбойника носы поворачивают. Волей Господа я вершу сегодня суд над изменниками! Но и ты, московский люд, ответствуй, праведен ли суд мой?

Площадь вначале робко, а затем все дружнее и дружнее изъявляла поддержу, и вот уже единогласно:

— Гибель изменникам!

— Здравствуй, государь!

И это было искренне, без тени лукавства, ибо видели люди среди приговоренных к лютой смерти тех, кто наводил на москвичей ужас беспредельным чванством и великим злобством, оттого многие выкрикивали свои злорадные мысли во все глотки:

— Пусть отольются им наши слезы.

— Правда восторжествует! Отмщение безвинной крови сынов наших!

Первым кромешники подвели к царю Ивану Васильевичу Ивана Висковатого, и думный дьяк громко начал читать обвинение:

— Ты, тайный советник государев, служил неправедно его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород. Се — первая твоя вина. Вторая столь же великая: ты, изменник неблагодарный, писал султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань.

Как бы ставя точку приговору, дьяк ударил Висковатого кулаком по лбу.

Иван Михайлович Висковатый начал было клясться, что верен он царю, что по навету страшному окован, но кромешники заткнули ему рот кляпом, отволокли к виселице и подвесили за ноги. Затем, обнажив, разрубили на части, как скотину.

Малюта Скуратов отрезал у казненного ухо.

Вторая жертва — Фуников-Карцев. Огласив обвинение в измене, его тоже повесили вниз головой на виселице у котла, под которым уже ярко горел костер.

Фуникова, как и Висковатого, оголили, а дальше началось неописуемое: подвешенного то окатывали кипятком, то холодной водой, он выл благим матом, извивался, кожа сползала с него пластами, а палачи со сладострастием перемежали кипяток с холодной водой, возбуждающиеся полной своей властью над беззащитным и злорадным гулом толпы.

Когда казнимый испустил дух, Богдан Бельский, подражая своему великому дяде, отрезал у Фуникова облезлое ухо.

Более четырех часов лилась кровь на площади. Одновременно и колесовали, и четвертовали, просто секли головы и сажали на колы — утробный вой мучеников перекрывал звон колоколов, он как бы препятствовал проникновению торжественного звона на площадь; толпа все более и более возбуждалась от запаха крови и воя мучимых. Сожалений не было, ибо умирали в муках одни лишь сановитые, а народ всегда их недолюбливал, а иных даже ненавидел. И не всегда за дела неправедные, а из зависти к их богатству.

— Все! — вдруг остановил казнь царь Иван Васильевич. — Остальным дарую жизнь.

Толпа должна бы возликовать, восхвалив милосердие царя, но площадь опешила. Отрешенно восприняли милость Грозного и ожидавшие своей очереди на мучительную смерть — они настолько устали содрогаться творившимся пред их глазами, моля Бога, чтобы послал он им более легкую казнь, но о таком чуде они даже помыслить не могли. До них никак не доходило, что они свободны, и они стояли все так же молча, с понурыми головами, пока опричники не принялись стегать их плетьми, повелевая:

— В ноги государю, олухи! В ноги человеколюбивому!

В ноги так в ноги. Лишь бы не передумал мучитель.

Ивану Грозному подвели коня, стремянные пособили ему сесть в седло, и он поскакал, не оглядываясь на сотворенное им, к Фроловским воротам.

Долго приходила в себя Москва, а ее гости развозили ужасные слухи по другим городам и весям, и было в них столько же правды, сколько выдумки. Все зависело от рассказчика, от его умения навевать ужасы. Бояре осуждали жестокость, хотя и с великой опаской, боясь доносов, холопы же ихние, даже боевые, напротив, восхваляли борьбу Ивана Грозного с изменниками. Но все это разномыслие длилось лишь до тех пор, пока на Россию не обрушился мор. Тогда зазвучали иные слова во всех сословиях:

— Гнев Божий за грехи наши!

Никто не осмеливался сказать, что за грехи царя и верных его псов-опричников, ибо страшно; понимали, однако, глубинный смысл именно так.

Сам государь тоже закручинился. Он лишь спасал Москву от мора. Два опричных полка из пяти подтянул к стольному граду и окольцевал его. Кремль же был взят словно в осаду. А чтобы исключить любое проникновение мора в Москву в помощь опричникам выделил еще и стрелецкий полк да посохи изрядно, чтобы жгли бы они безостановочно костры обочь больших дорог, ведущих в Москву. Приободрился царь лишь тогда, когда мор пошел на убыль, выкосив по городам и весям изрядно людишек, и постепенно вовсе сошел на нет. Раскрыл тогда царь свою богатую казну для сирот и вдов, щедро их одаривая по всей Русской земле. И еще — молился истово.

Все, казалось, начало входить в обычное русло, но тут купцы, торговавшие с Полем, привезли весьма тревожную весть: крымский хан намерен идти походом на Москву. Большим походом. Людишек, мол, поубавилось в Русской земле, рать большую царь Иван собрать не сможет, поэтому легче будет покорить его, вновь принудить к даннической покорности. Послал якобы Девлет-Гирей послов к турецкому султану Селиму, и тот поддержал ханский замысел, пообещав ему в достатке поставить стенобитные орудия. Побывали послы ханские в Самарканде и у тех ногаев, которые воротят морды от русского царя. Они тоже согласились идти в поход. На следующую весну все тумены соберутся в низовьях Дона на большую охоту, стало быть, через год после нее готовься заступать путь великому нашествию ворогов.