Джулиан Рэтбоун - Последний английский король

– В самом деле?

– Да. Но ведь у этого должна быть и другая сторона. Какова ответственность эрла перед вассалами?

– Естественно, у господина тоже есть определенные обязательства. Как же иначе? Ни один человек не станет отдавать другому все свои силы, не рассчитывая на вознаграждение. И нам доставались награды, причем существенные. Лорд зовется «дарителем колец» – золотых колец, разумеется. Кроме того, он заступается за своих людей в суде или в случае раздора, покровительствует их семьям. Когда дружинник состарится и не сможет больше сражаться, эрл наделит его землей. Взаимные обязательства сохраняются и тогда: вассал становится управляющим в имении лорда, его полномочным представителем при дворе или, живя в своей усадьбе, снаряжает ему новых воинов, которые в свой черед станут дружинниками, – Но главное, ты получаешь землю, не обычный надел воина, пять гайдов [35] Гайд – примерно сорок гектаров. , а гораздо больше, может быть, сотни гайдов – все зависит от твоих заслуг. Это твое маленькое королевство, ты правишь им согласно общим законам, но оно – твое. Ты передашь его своим детям.

Как далеко это от веры и верности, о которых поется в песнях, в той же песне о битве при Мэлдоне, подумал Квинт. Непостижимо, как это уживается в человеческой душе. Такую душу раздирают противоречия, она раздваивается, устремляясь в разные стороны. Это похоже на болезнь. И вновь его ум (также, надо сказать, разносторонний) заметался в поисках слова, означающего разделение души. Греческое «шизофрения» понравилось ему больше прочих.

Он не стал скрывать свои мысли от Уолта.

– Как ты ухитряешься сочетать столь разные вещи? – откровенно спросил он. – Либо ты предан своему господину, потому что принес ему клятву, потому что считаешь свой выбор достойным и честным, либо ты принимаешь от своего господина золотые кольца и земли и служишь ему ради этих благ.

Уолт поглядел на Квинта как на слабоумного.

– Если б господин не одарял меня землей и золотом, как бы люди узнали, что я хорошо и верно служил ему? – удивился он.

– Значит, тебе дорога только слава, сопутствующая этим наградам, а не их реальная ценность?

На этот раз голос Квинта прозвучал так недоверчиво, так насмешливо, что Уолт молча отвернулся от него. Пусть думает что хочет. Таким, как он, все равно не втолкуешь.

Но для Квинта поиск ответа на вопрос был делом столь же насущным, как для Уолта – сохранение собственного достоинства, и потому Квинт не переставал обдумывать все услышанное. Уолт терзается виной, размышлял он, потому что уцелел в битве, в которой погиб король, и от этой вины душа его разрывается на части. Вместе с тем его не оставляют мечты о землях, которые должны были ему принадлежать, об усадьбе, собственных воинах, слугах, свободных и зависимых крестьянах, рабах, а главное – о жене и детях, кровных наследниках. Все эти вещи, безусловно, хороши и желанны сами по себе, но, помимо прочего, дороги мужчине как подтверждение его статуса равного среди равных. Без них саксу, англичанину не житье. Всего этого Уолт лишился, и на душе у него горькая обида, но к обиде примешивается чувство вины, которое только обостряется от того, что он держит в душе обиду на покойного Гарольда.

Что ж, сказал себе Квинт, постараюсь ему помочь, чем смогу.

Они поднялись на такую высоту, где не было деревьев, где начинались пологие пастбища с жесткой травой и приземистыми, шарообразными кустами тимьяна и лаванды. Длинные валуны с изогнутыми спинами выставляли свои покрытые лишайником горбы над океаном зелени. Кое-где откосы поросли колючими асфоделями, белыми и черными, как на лугу в царстве теней. К вечеру путники добрались до водораздела и по ту сторону его нашли источник. Крошечные светящиеся пузырьки вскипали и лопались в прозрачной ледяной воде. На дне чаши вода казалась бледно-голубой.

Путники разложили костер, сварили кусок солонины с приправой из найденного Уолтом дикого чеснока, доели хлеб и выпили почти все вино. На землю опустилась тьма, путники расстелили мешок, но на этот раз Квинт предложил залезть внутрь – места хватало обоим. Ночь была холодной.

Квинт вскоре уже храпел, а Уолт лежал без сна, вновь возвращаясь к тому, что пришлось в этот день припомнить и рассказать товарищу. Вскоре ему послышался какой-то неясный звук – не то плач, не то пение. Должно быть, какая-то горная сова, подумал Уолт, однако странный голос не унимался. Уолт легонько толкнул Квинта в плечо, чтобы тот перевернулся и перестал храпеть.

Теперь Уолт отчетливо слышал вдали печальное пение-плач – оно доносилось с северного склона холма, по которому они недавно поднялись. Сначала Уолт испугался, не бесы ли это, а может быть, суккубы, демоны, принимающие женское обличие, чтобы соблазнять спящих мужчин. Он даже вспомнил ту кельтскую девочку, которую не спас от Ульфрика. Она ведь была язычница, некрещеная. Не ее ли беспокойный дух тревожит его по ночам? Но пение не приближалось ни на шаг и наконец стихло, растаяло внизу. Уолт уснул. Он очнулся задолго до рассвета и в предутреннем сером сумраке, в жемчужной дымке, опустившейся на вершину горы, вновь увидел странницу в плаще с капюшоном, которая мерещилась ему накануне. Теперь она стояла рядом, наклонясь над поклажей Квинта. Уолт с трудом перевел дыхание, но видение тут же растворилось в тумане. Сердце Уолта сильно забилось, он спрашивал себя, идти за ним или нет, и решил, что не стоит: призрак может заманить его на обрыв, а если это все же не дух, а человек, того гляди, затаится в засаде и нападет из-за спины. Уолт предпочел не вставать и не смыкать глаз.

Однако до рассвета было еще далеко, вина было выпито более чем достаточно, сказывалась усталость от долгого подъема и от случившегося накануне приступа; вскоре Уолт заснул. Он провалился в тяжелую, цепенящую дрему, какая одолевает человека в конце ночи, перед восходом солнца. Проснувшись, Уолт решил, что ему приснилось и пение, и призрачная гостья в плаще. Он не стал говорить об этом Квинту, когда они завтракали хлебом и виноградом, запивая нехитрую снедь ломившей зубы водой.

Первые же лучи солнца разогнали туман, хотя он еще стелился внизу, у реки. Теперь глазам путников открывалась новая, величественная картина: южный склон горы, неровный, обрывистый, тянулся гораздо дальше северного, переходя в розовато-лиловой дали в другие хребты. Над головой звенели жаворонки, темные стрижи мелькали вокруг, почти неразличимые глазом, падали к самой земле, ловя мошек над травой и камнями.

– Пошли, – воскликнул Квинт, – осталось шесть миль, не более, и все под горку. Придем в Никею задолго до заката, а по пути ты расскажешь мне, что произошло в Портленде и после Портленда – когда? Шестнадцать лет тому назад?