Вадим Каргалов - За столетие до Ермака

За корягой будто бы зашевелилось что-то. Аксай рванулся вперед, грудью прикрыл воеводу. Рвение верного телохранителя оказалось напрасным – за корягой никто не прятался, может, птица вспорхнула в темноте, – но теплое чувство благодарности обласкало Салтыка, ему захотелось вдруг порадовать чем-нибудь Аксая, и он сказал:

– Скоро домой поворачиваем, в Русь!

Аксай заулыбался, замотал растроганно своей лохматой волчьей шапкой, зацокал:

– Хорошо! Хорошо!

Если уж татарин так радуется возвращению, то коренные русаки, ратники и дети боярские, как веселиться будут?! Великим весельем! Надобно всем объявить: суд Божий в Березовом городке и от Березового же городка – начало обратного пути!

Нетерпение переполняло Салтыка. Скорей бы наступило завтра, когда радостная весть птицей полетит от ушкуя к ушкую, будоража людей. Но длинны сибирские ночи на исходе августа, а если они бессонные, то длиннее вдвое. Ходит Салтык с верным Аксаем по урезу воды, песок едва слышно шуршит под сапогами, а кругом такая тишина, будто уши заложило…

И опять сидят рядком на красном сукне судные мужи, но не на них обращены взгляды – на Варсонофия, на Арсения, духовных отцов судовой рати. Воздеты к серому обскому небу серебряные кресты, а под крестами Федор Брех и Григорий Желоб. Оба были согласны целовать крест на своей правде, слово в слово повторили положенную клятву.

Судные мужи озабоченно сдвинули головы. Такого не может быть, чтобы оба правы. Правда одна. Но как быть? Ведь присягнул Федька, и Григорий тоже присягнул – святым крестом, великой клятвой, каждый на своей правде!

Шепчутся дети боярские, на озадаченных духовников поглядывают, словно прикидывают, чья присяга крепче – Варсонофия или Арсения?

Попробуй разберись!

Тимофей Лошак затопотал вниз по лесенке: звать князя Федора Семеновича.

Курбский вышел на палубу в большом боярском наряде: высокая горлатная шапка из чернобурой лисицы, жемчужное ожерелье в три пальца шириной, шелковая рубаха, кафтан из золотой парчи, перетянутый персидским поясом, а поверх кафтана еще длинная, до самых лодыжек, распашная ферязь, подбитая мехом и обшитая галуном; загнутые вверх носки алых сапог поблескивают драгоценными каменьями. Прошагал – тяжелый, негнущийся – сквозь расступившуюся толпу детей боярских, встал перед судьями (те со скамьи повскакали, хотя, по судному обычаю, должны были князя сидя встречать, – оробели перед такой пышностью!).

Выслушав торопливые объяснения Василия Сухова, князь Курбский важно кивнул; лицо князя было спокойным, даже безразличным, словно он заранее предвидел, что именно так все получится и что к нему, князю Курбскому, должны были обратиться судные мужи за последним недвуличным решением.

– Ну, что ж! Не определил виновного суд людской – пусть решает суд Божий! – негромко произнес Курбский.

Все взгляды – на Федьке, на Григории Желобе.

Федька смотрит весело, безбоязненно – вот он, весь тут, готов!

Григорий еще больше побледнел, цветом лица почти сравнялся с белой тряпицей, обмотанной вокруг головы, но в глазах упрямство и злость – тоже не отступит.

Так и вышло.

– Вручаю себя правосудию Божьему и требую поля и поединка! – звонко возгласил Федька.

– Требую поля и поединка! – повторил Григорий Желоб и даже руку на сабельку положил, будто вознамерился тут же рубиться с обидчиком.

– Быть по сему! – решил Курбский и добавил, вспомнив советы воеводы Салтыка: – Поле вам даю в Березовом городке, что на устье Сосьвы-реки. А оттуда и в Русь повернем, к домам своим…

Непредсказуема душа человеческая. Казалось, в войске больше о возвращении домой говорить должны – ведь так ждали этой вести, так волновались, так томились неизвестностью, вглядываясь в беспредельные обские дали! Ан нет! На ушкуях только и разговоров было, что о поединке. Тысячеверстный обратный путь устрашал своей огромностью, а судное поле на Березовом городке представлялось совсем близким, достижимым, и эта достижимость как бы придавала реальность тому главному, что подспудно болело в сознании каждого, – надежде на благополучный исход. Ратники будто намеренно старались не вспоминать неизбежные тяготы обратного пути, каменный волок, о котором без страха и подумать нельзя, надвигающуюся зиму, которая уже предупреждала о себе колючими утренними инеями и студеными ветрами. Достижимое близкое как бы отодвинуло за пределы сиюминутных волнений то великое далеко, от чего в конечном итоге зависела судьба всей судовой рати, – обратный путь…

…Для Салтыка это был еще один урок воеводской мудрости: намечая перед войском великую дальнюю цель, всегда надобно заботиться о постановке целей близких, пусть небольших, но понятных каждому ратнику, оборачивающихся немедленными удачами, а потому создающих видимость непрерывного движения вперед, столь необходимого для сохранения духа войска…

Разговоров о предстоящем поединке было действительно много, и разговоры были разные.

По обычаю, на судном поле можно сражаться конным или пешим, кто как пожелает, с любым оружием, кроме дальнобойного лука и ручницы. Коней в судовой рати князя Федора Семеновича Курбского и воеводы Салтыка не было, а потому о копейном рыцарском поединке речи не шло. Многоопытные дети боярские, болельщики Федора и Григория, соглашались на том, что единственное возможное оружие – сабля или секира. А раз оружие известно, можно было прикинуть, чей окажется верх.

В сабельной рубке многие отдавали предпочтение Федору Бреху. Молод, проворен, напорист был сей сын боярский, саблей владел на диво, к тому же перенял у нукеров царевича Нурдовлата мало кому известные монгольские приемы, обещавшие верную победу в единоборстве. Как против такого удальца выстоять?!

Григорий Желоб – тот потяжелее, огрузнел на обильных княжеских кормах. Зато сила у ярославского дворянина немереная, все это знали. Если на секирах случится бой, трудненько придется Федьке.

Ну а если один с саблей, а другой с секирой? Непредсказуемо тогда, даже старый вымский воевода Фома Кромин не брался предсказывать исход боя, хотя люди привыкли, что у него по всякому поводу свое мнение. Разводил Фома руками: «Как Бог рассудит…»

Было о чем поспорить людям за вечерней трапезой (днем-то не поговоришь, знай налегай на весла, облизывай с усов соленый пот!).

И спорили, швыряли о земь шапки, громогласно призывали Бога в свидетели. Случалось, и за грудки друг друга трясли, но без злобы, больше озоруя, чем в сердцах. Любит русский человек противоборство: на кулачках ли, на кушаках, с медведем ли в обнимку – чтоб только весело было, празднично, заранее не предопределено.

А иные вообще сомневались, что Григорий Желоб выйдет на поединок. Крепко его Федька кувшином приласкал, поди, до сих пор в голове гудит. Выставит Григорий вместо себя другого поединщика, не иначе. Обычаем это допускалось.