Наталья Иртенина - Нестор-летописец

— Вестимо, до Киева. То мать городам русским, как сказано еще князем Олегом.

— И мне туда же, — обрадовался Душило. — Жену повидать, Алену мою… Соскучилась небось. Ну и вообще.

— …А в Киеве — монастырь в пещерах. От него пойдет Святая Русь.

— Как это?! — изумился Несда. Даже ложку бросил на стол и повторил, пробуя на вкус каждый звук: — Свя-та-я Русь?

Поп Тарасий тоже перестал есть.

— Народ кающихся разбойников — вот что такое будет Русь. По себе я это познал, а окромя того, открылось мне нечто волею Божьей.

Душило расхохотался, пустив ходуном свое недюжинное храбрское чрево.

— Ну ты, отец, сказал! Где столько разбойников наберется? Про тебя не знаю, может, ты в молодости и впрямь разбойничал. Ну а он? — Душило показал на Несду. — А я? Мы, видать, тоже тати и душегубы?

— А ты вспомни.

Поп Тарасий пронзительно посмотрел на храбра. Тот стушевался, свел глаза к переносице и покашлял.

— Ну… может, оно и того. На то ты и поп, чтоб в душу глядеть.

— Я тоже хочу, — сказал Несда.

— Разбойником? — Душило взглянул на него удивленно.

— Погулять по Руси, — ответил отрок и уточнил: — С толком. А почему Византия не святая, отче? — спросил он Тарасия. — Греки не разбойники?

— Еще какие разбойники, — возмутился храбр, обсасывая фазаньи косточки.

— Они не каются?

— Каются, — ответил Тарасий.

— А… — Несда открыл рот для вопроса.

— Не знаю, — опередил его поп. — Об этом ты у Господа спросишь, когда предстанешь перед Ним.

…Новгородцы — народ бойкий, неусидчивый, долго ждать тут не любят. На исходе последнего зимнего месяца, раньше чем в прочих русских землях, в Новгороде жгли чучела Смерти-Марены, пекли блины. Гнали прочь опостылевшую зиму, звали солнце-Дажьбога. Пока не раскис зимний путь в низовские земли, к Киеву от Торга отправлялись последние санные обозы. Душило купил себе нового коня, а Несду и попа Тарасия посадил в сани. Так и поехали налегке. У храбра — мешок, крепко завязанный, у отрока — котомка с Псалтырью, у Тарасия — заплечная сума с иерейскими пожитками.

— Сказал бы, что в мешке прячешь, а, Душило? — посмеивался поп.

— Придем в Киев, там скажу, — наотрез отказывался тот, но вид имел предовольный. — А не то скрадут по дороге, ежели прознают, какой у меня там реликвиум.

— А лодьи на кого оставил? — вспомнил Тарасий.

— Слуд весной приведет. Он малый толковый… Хорошо, что я его коркодилу не скормил.

Несда обнялся на прощание в Киршей.

— Перешлю тебе как ни то берёсту с письмом, — пообещал новгородец. — Сам теперь в Киеве не скоро буду. Этим годом пойдем на лодьях в Булгар, потом в Хвалисы. Там товар возят на вельблудах — вот погляжу, что за диковина сарацинская! И тебе отпишу.

— Отпиши. Только… я, может, из дома сбегу.

— Зачем? — поразился Кирша.

— В калики перехожие подамся. По Руси ходить буду. Песни духовные петь. Плохо разве?

Кирша посмотрел на него жалостливо, как на дурачка.

— Жил бы ты в Новгороде, я бы из тебя дурь вынул. А так — прощай.

Они снова обнялись, напоследок.

— Прощай, Новгород! — крикнул Несда из саней, закутанный в медвежью полсть, и помахал рукой.

Обоз тронулся.

Той зимой печерской братии было голодно. В монастыре и прежде никогда сполна не набивали животы, чтобы сытостью не губить молитву. Однако к концу зимы у многих иноков подвывающее чрево стало еще большей помехой молитвенным трудам, чем распираемое и блаженно молчащее.

Летняя непогода сгубила хлеба, во всем прочем тоже был недород. Торговцы сделались прижимисты, драли неподобающую цену. Приношения мирян, боярские и купецкие поминки, стали скудны и нечасты, а на княжьи и рассчитывать не приходилось. До того ли Всеславу Брячиславичу? Оттого большая часть братии еще сильнее тужила об изгнанном князе Изяславе.

Игумену же Феодосию будто бы и дела никакого не было до голодных страданий иноков. Знай себе питает на богадельном дворе нищих и калек, каждого привечает, никого не прогонит. Каждую субботу по своему обычаю отправляет в киевские темницы воз хлебов на прокорм разбойникам. Сам одну сухую корку в день съедает и тем доволен. Голодные монахи собирались по двое-трое у кельи игумена и принимались укорять его, кто со слезами, а кто и со злыми словесами. Просили хотя бы урезать на полвоза разбойную долю хлебов, да нищих принимать с рассмотрением, а не всех подряд, оттого как среди них есть и тунеядцы самого наглого пошиба. Феодосий оставался непреклонен. Выслушивал внимательно упреки и отвечал неизменно:

— От мира сами берем и от него же кормимся. Миру и отдавать должны наши долги. Имейте упование на Бога и не унывайте, братия. Меня же простите ради Господа.

И лицом делался еще светлее, чем обычно. Приходил в келью и там на молчаливый спрос Никона, пишущего за столом, говорил:

— Сказано Христом: блаженны мы, когда укоряют нас и поносят грубым словом за приверженность к Его заповедям. Следует нам тогда радоваться и веселиться душой.

— А кто братий повеселит? — спросил как-то Никон. — Горько им нынче и скорбно от столь жестокого поста.

— Для чего ж усугубляют свою скорбь, не о том рассуждая?

— Вот и научи их, о чем рассуждать, Феодосий.

Перед Великим постом некоторые из монахов и послушников ослабели духом так, что не хотели даже слышать о дневных работах. Трудников стало мало, некому было наколоть дров для обогрева келий и наносить воды для поварни. Монастырский келарь только руками плескал, выслушивая отказы и отговорки отощавших, унылых братий. Он пришел к игумену и взмолился:

— Отче, найди мне способного к работе брата и вели ему приготовить дрова. Совсем они меня в тоску вогнали своими жалобами!

— Будут тебе дрова, брат Федор, — заверил его настоятель.

Пономарь застучал в било. Монахи потянулись к трапезной, где их ждала все та же похлебка из рыбьей требухи и на каждого — малый кус ржаной лепешки.

— Ступай, брат, и ты на обед, — велел Феодосий. — Да скажи, чтоб меня не ждали. Пойду помолюсь.

Удивившись, как это настоятель хочет вместо обеда молиться, келарь пошел в трапезную. «Верно, наш блаженный игумен Святым Духом бывает сыт», — благочестиво размышлял он по пути.

Когда в монастырском дворе никого не осталось, Феодосий направился к дровяницам, сложенным возле тына и сильно подтаявшим за зиму. Взял топор, поставил на колоду толстый чурбак и с одного маху расколол его. К старости силы в нем почти не убавилось, в руках и ногах крепость была прежняя, как в те годы, когда перетягивал тело под рубахой железной цепочкой. Молодецкая сила тогда била через край, по-жеребячьи играла в жилах. Требовалось ее укрощать, чтобы не сорваться в пропасть мирских хотений. Феодосий до сих пор отчетливо помнил, как отхлестала его той цепью взбешенная мать. Она-то уж поди высматривала ему невесту, а тут такое брезганье сына к своему роду-племени, к священной мужской обязанности.