Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Боярская вдова тяжело переживала юрода в семье. Телом как крепкий дуб, а нравом дурень. Работал наравне со смердами и рабами, ходил в заплатанных портах, из дому убегал за богомольными побродягами. Позор и бесчестье, насмешки от соседей. Бог наградил вдову не женской силой. Холопы трепетали, заслышав мужеподобный голос боярыни. За свое упрямство Феодосий натерпелся всякого: мать таскала за волосы, хлестала по щекам, швыряла наземь и пинала ногами, связывала, надевала оковы и сажала на цепь. Он жалел ее и покорялся, но только из любви к ней. Никакая человеческая воля не могла заставить его полюбить то, что любо было ей и прочему миру. Им повелевала иная воля.

Блаженный Феодосий без устали и даже с удовольствием рубил чурбак за чурбаком. В душе и в сердце привычно выпевались слова благодарности и просьбы. Он просил не оставить его, очистить от скверны и помазать елеем милости. Но совсем не привычным, хотя случалось нередко, было ощущение ответа на безмолвный молитвенный зов. Всякий раз это бывало ново и внезапно, всегда будто впервые, как рождение человека в мир или другое рождение — в другой мир. Как привыкнуть к тому, что совсем близко, у плеча или за спиной, невидимо и неслышимо, встает Господь? Он ничего не говорит, но Его присутствие угашает любые слова и саму необходимость в них. Душа до краев наполняется Христом, и больше ей ничего не нужно.

Гора наколотых поленьев выросла незаметно. Феодосий утер пот, сбросил свиту из полысевшей козлиной шкуры и продолжил.

— Черноризец, — услышал он позади робкий просящий голос.

Обернувшись, игумен узрел перед собой женку зрелых лет, ростом выше его самого и телом могучую. Одета она была бедно, но чисто, ноги обуты в большущие лапти с толстыми онучами, голову покрывал черный убрус.

— Экая паленица удалая, — изумился Феодосий великанским размерам женки.

Баба, смутившись, нарочито грубо спросила:

— Скажи-ка мне, черноризец, где игумен ваш?

— На что он тебе? — Феодосий воткнул топор в колоду. — Игумен наш в затворе свои грехи замаливает.

Баба теребила широкими руками полы стеганой вотолы и тупила глаза в землю.

— О его грехах ничего не знаю. Только знаю, что он многих избавил от напастей. Вот и пришла я, чтобы и мне он помог.

— Расскажи мне про свою беду, — предложил Феодосий. — А я передам твою просьбу игумену.

Женка с большим сомнением оглядела его.

— Да ты, чернец, видать, не в великой чести у вашего игумена, коли он тебе одежу получше не спроворит.

— Это верно, не в чести, — улыбнулся Феодосий. — Но видишь — нет никого другого из братий, все трапезуют. Говори, в чем твоя обида.

— Так тебя, болезного, и без обеда оставили? — пожалела его баба. — Чего же ты натворил такого?

Она приложила ладонь к щеке и жалостливо качала головой.

— Муж у тебя помер или кто? — спросил Феодосий, снова взявшись за топор.

— Мужика схоронила, Прилуком звали, — пригорюнилась баба. — Из тутошнего Берестова мы, из княжого села. Дочек двое осталось, малые еще, Стишка да Малашка.

— Хозяйство небогатое?

— Да куды там. Конь, корова и пять курей с петелом. А теперь и это добро к князю забирают, как мужик помер. Сынов-то нету.

— Погоди, погоди. — Феодосий бросил в кучу готовые поленья. — Как забирают? По закону, если есть незамужние дочери, им остается часть отцова наследства.

Баба невесело усмехнулась, отведя глаза в сторону.

— Княжий ябетник тоже все про закон твердил. Дочки пристроены, говорит, так и имущества им не положено. Обидел он нас крепко, да кому пожалуешься? Смердья недоля.

— Ты сказала, дочки малые. Как же они пристроены? — допытывался Феодосий, забыв про дрова.

— Одна восьми годов, другая десяти, — закивала баба. — Только тому ябетнику это нипочем. Тут же и нашел им в селе мужей, опосля завтра свадьбу готовят. В приданое обещал по две гривны каждой выдать. А какие из них жены, сам суди — кукол еще баюкают. Старшей только через три года в понёву вскакивать, невестой делаться. А уж мужья-то каковы! — Она вскинула голову, возмущенно фыркнула. — Мирошка-дурачок и дед Потяпыш, а ему сто лет в обед. Вот какие у меня хорошие зятья будут, как сыр в масле у них заживу!

— Вот что, вдовица, — сказал ей Феодосий, — иди себе домой и не печалься. Я расскажу игумену о тебе, а уж он найдет способ помочь.

Баба растерялась.

— А как же… да я тебе толком ничего и не сказала. Как же ты ему передашь? Не поймет он ничего. Я уж сама к нему. Подожду, когда выйдет.

— Сказано тебе — ступай в свое село, — твердо велел Феодосий. — Невелико дело — про бабью горесть рассказать. Как ни то справлюсь.

— Ну, раз гонишь… пойду. А не забудешь?

— Не забуду.

Феодосий вновь занялся дровами. Из трапезной тем временем выходили монахи и разбредались кто куда. Первым игумена увидел келарь, за ним другие. Подошли к Феодосию гурьбой, встали вокруг.

— Отче, прости нас. Виноваты мы перед тобой, что роптали на тебя и укоряли…

— …а ты на себя тяжкие труды возлагаешь и нам в том пример делаешь.

Двое иноков взяли в руки топоры и приладились колоть чурбаки. Остальные стали строить из готовых поленьев дровяницу.

— Кто такой монах? — спросил Феодосий, не прерывая работу.

Иноки молчали, сознавая, что простой и понятный ответ не годится и за вопросом последует поучение.

— Тот, кто делает себе во всем принуждение. А если монаха не будут посещать искушения и не будет он терпеть посылаемое, то не обретет мужества и испытает горечь поражения. Всегда помните об этом, братия.

Берестовская женка в раздумье шла к монастырским воротам. Не очень-то ей верилось, что игумен Феодосий станет слушать монаха-голодранца, приставленного к холопьей работе. Дойдя до привратника, она решила выпытать про настоятеля у него.

— Скоро ль ваш игумен выйдет?

— Да ты что, милая! — опешил монах. — Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он — отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.

Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:

— Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…

— Да погоди ты, баба, не квохчи, — замахал на нее привратник. — Как ты его обидеть могла?

Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.

— Вот тебе на! — недоумевал монах. — Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. — Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: — Да ему-то что с того? Ему все те обиды — как летний дождик.

У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.