Наталья Иртенина - Нестор-летописец

Игумен приблизился к лавке, на которой страдал огнищанин, и молча остановился.

— Гавша Иванич, а Гавша Иванич! — окликнули его отроки. — Доставили чернеца. Чего с ним делать-то?

Огнищанин уставил помутневшие от боли глаза на Феодосия. Тот стоял с наклоненной головой и перебирал деревянные бусины четок.

— Твоя взяла, монах, — прохрипел Гавша. — Скажи Богу — согласен я. Забери… смерть мою.

— Оставишь имение Прилуковой вдове и ее детям? — спросил Феодосий.

— Оставлю… Пальцем не трону. Клянусь.

Игумен покосился на мокрую горку извергнутого Гавшиным нутром.

— Многовато, — покачал он головой. — Сунь два пальца в глотку и очисти чрево. Да больше не ешь столько, не то и вправду помрешь.

— Ну, а я говорил! — возгласил кто-то из отроков.

— И помни свои слова, тиун, — сказал Феодосий, уходя.

…К вечеру Гавша совсем оправился, хотя и ослабел от извержений утробы. За свои мучения он велел гридям наказать холопа-повара — растянуть его на телеге и бить плетью. О согласии не трогать вдову и ее девок огнищанин уже жалел. Но переступить через клятву все же не решился. Феодосий-игумен был колдун, его слушалась нечисть и сама смерть. В этом у Гавши не осталось сомнений. А с колдуном лучше не спорить.

Поднявшись с ложа, он кликнул холопа, переменил рубаху и порты, плеснул водой в лицо. Вышел в сени, прогулялся до гридницы. Трое гридей на азарт играли в тавлеи — бросали кости и считали очки. Азартом была портомойная девка Солошка. Проигравшие должны были умыкнуть ее из бабьей челядни и доставить победителю на потребу. Гавша не прочь был к ним присоединиться и добыть девку для себя, но вспомнил об отроке с маковым румянцем на гладких щеках. Он спросил гридей, где Лютобор.

— А леший его знает. Днем еще ушел, — не отрываясь от игры, ответил один из гридей.

— Куда ушел? — недовольно поинтересовался Гавша.

— Да с монахом тем, — сказал другой. — Чернец его будто о чем попросил. Проводить, что ли, там.

Гавша рассвирепел. Он сгреб упавшие кости и швырнул на пол.

— Вы что, белены объелись?! Вы на службе у князя или у чертовых монахов? В холопы чернецу продались?

Гриди растеряно моргали.

— Да мы-то что, Гавша Иванич… Это Лютобор… малой он еще, соображает плохо. Верно, на ночь в монастыре остался.

Гавша с проклятьем выпрыгнул из гридницы и вернулся в изложню. Погнал прочь холопа, приготовившего ложе, упал на мягкие покрывала.

— Ненавижу монахов! — глухо прорычал он.

…Утром в сенях он увидел мнущегося, немного взволнованного Лютобора.

— Гавша Иванич, я…

— Уйди прочь, — злобно толкнул его огнищанин. — Испортил все…

Отрок недоуменно смотрел ему в спину.

Дорога до Киева была легкой, радостной. Солнце припекало, лесные птицы звенели по-весеннему, лед на реках, еще крепкий, блестел словно веницейское стекло. Несда, а за ним и Душило позабыли, что везут Захарье никудышную, кручинную весть. Поп Тарасий радовался вместе с ними.

— Весна близко! — жмурился он на солнышке, дыша полной грудью. Днем Тарасий уже не засовывал за ворот бороду, а прохлаждал ее на ветру. — Господи, вот и еще одну весну дал Ты мне! Благодарю Тебя за Твои великие дары и неизреченную милость ко мне, убогому, — с чувством обращался он к голубым небесам с перьями облаков.

— Еще не одну весну поживешь на свете, — добродушно посмеивался храбр. — Ты, поп Тарасий, хоть и старый, но такой крепкий, что из твоих жил можно веревки плести.

— Нет, Душило, — улыбнулся поп, — неспокойна душа моя стала. Чувствует — последнюю весну ей по земле гулять. А дальше — пожалуй, душа, на рассмотрение. Господь возьмет ее двумя пальцами, вот так, и посмотрит на нее хорошенько, со всех сторон оглядит. А потом скажет: эх, поп Тарасий…

Несда и храбр подождали продолжения, но Тарасий будто забыл про свой рассказ и сидел задумчивый. Душило на коне подъехал ближе к саням и легонько потормошил его за плечо.

— Что скажет-то?

— А? — очнулся поп. — Да ничего не скажет. Вздохнет печально и отвернется. Так-то вот.

— Да ну? — удивился Душило.

— Ну да, — кивнул поп.

Храбр подумал, потом попросил:

— А расскажи нам, Лихой Тарасий, как ты разбойничал. Все одно дорогу коротать. Небось весело бойникам в Новгородских землях живется?

— Да уж куда веселее, — грустно усмехнулся поп. — Не разбойничал я, а с новгородцами за данью ходил. Но, впрочем, боярских даньщиков иногда трудно отличить от разбойной шайки.

— Что же ты не отстал от них, отче? — спросил Несда.

— Хотел их Христом усмирять. Да сам, на них глядя, будто язычник сделался. Был у меня некогда свой храм и приход, паства была. Со временем разбежалась вся.

— Как так?

— С покаяльниками я суров был не по разуму. За самое легкое прегрешение налагал епитимьи и на проповедях громы метал. А ведь сказано: не в громе Господь и не в стихиях, а в тихом веянии. Но я понял это намного позднее, когда постарел и поумнел. А тогда, растеряв паству, потерял и место. С тех пор я ищу себе применение и хлеб насущный. Сперва зарабатывал площадным писцом, составлял письма на бересте для неученых. Потом трудился в книжне князя Владимира Ярославича, переписывал книги с одной славянской азбуки на другую. Сиречь с древней глаголицы на нынешнюю кирилловицу.

— Отчего же не остался в книжне, отче? — взволнованно спросил Несда. — Там тишина и покой, и книжная премудрость…

— Ишь ты. — Поп Тарасий поглядел на отрока с добрым интересом. — Книжная премудрость… Да разве ее я искал? Не покоя и тишины мне хотелось, а чтобы под ногами пропасти разверзались и оттуда нужно было б кого-нибудь за волосы вытягивать. Из житейского моря-окияна хотелось мудрость черпать, а не из книг. Души спасать, а не глядеть на них сквозь письмена.

— Много спас-то, Тарасий? — с большим сомнением спросил Душило.

— Твоя правда, — признал поп с горьким вздохом, — никого не спас и себя погубил.

— Я буду за тебя молиться, отче! — пообещал Несда.

Поп Тарасий наклонился и поцеловал его в лоб.

— Молись, чистая душа.

Так и доехали с обозом до самого Киева. На всю дорогу ушло четыре седмицы — конец зимы и начало весны, до половины Великого поста. В стольном граде в это время славили Дажьбога, замкнувшего зиму, отомкнувшего лето. Ряженые ходили с песнями по дворам, собирали угощение для солнечного божества, чтобы сила его быстрее прибывала и земля поскорее разнежилась в его крепких жарких объятьях. За городом, на Крещатицкой долине у Днепра и по холмам возле рек жгли костры. Прыгали над пламенем — кто парами, кто в одиночку. Пар было больше — за осень-зиму успели сыграть немало свадеб. Одиночек же срамили за то, что не сумели вовремя завести себе пару и не могли теперь своим любовным жаром помочь солнцу прогнать с земли холод.