Сири Джеймс - Тайные дневники Шарлотты Бронте

У Марии в ту осень начался легкий кашель — по ее словам, последствия коклюша. К концу января, однако, кашель усилился; сестра все больше слабела и бледнела. Затем Элизабет во время одной из воскресных прогулок подхватила жестокую простуду и тоже начала кашлять. Еще несколько учениц страдали от подобных симптомов, но учителя относили их на счет обычных зимних простуд. Однажды днем я встревожилась при виде носового платка Марии. После очередного приступа кашля платок окрасился кровью. Я уведомила о случившемся мисс Эванс, и та вызвала доктора Бэтти, чтобы он осмотрел мою сестру.

Через несколько дней я встала с первым утренним ударом колокола, собираясь одеться, и заметила, что Марии нет в кровати. Я обратилась к мисс Пилчер, и та сообщила, что Марию ночью переместили в комнаты мисс Эванс.

— Почему? — прошептала я, исполнившись внезапного невыразимого страха.

— Мы считаем, что у нее чахотка, [58] Туберкулез. — сухо произнесла мисс Пилчер и захлопнула дверь у меня перед носом.

Я никогда не слышала о чахотке. Опасение, проступившее на лице мисс Пилчер, подразумевало, что это не простая детская болезнь, от которой легко излечиться. Впервые в жизни я испугалась, что сестра может умереть, и меня охватила тревога.

— Мне надо повидаться с Марией, — заявила я сестрам по дороге в столовую.

— Но как? — спросила Элизабет. — Она с мисс Эванс.

— Значит, там и найду ее.

Как только учителя отвернулись, я выскользнула из ряда за дверь и с колотящимся сердцем поспешила по галечной тропинке к коттеджу мисс Эванс. Начальница молча впустила меня, только пояснила, что я найду свою сестру в спальне. Я пересекла помещение и вошла в смежную комнату, где на узкой койке рядом с большой кроватью увидела нечто бесформенное. В ужасе я приблизилась. Это Мария? Она жива или мертва?

— Шарлотта, что ты здесь делаешь? — ласково промолвила Мария. — Разве сейчас не время завтрака?

Я с облегчением опустилась на стул у ее кровати. Сестра была бледной, с лихорадочным взором, но все же не слишком изменилась со вчерашнего дня.

— Мне сказали, что ты заболела. Я беспокоилась о тебе.

— Не волнуйся, Шарлотта. Мисс Эванс написала папе и попросила забрать меня домой.

— Чудесно! Я буду скучать, но свежий воздух пустошей излечит тебя.

Сестрой овладел приступ кашля; я вздрогнула при виде усилий, которые ей потребовались, чтобы вынести долгие спазмы.

— Как бы мне хотелось облегчить твои страдания!

— Есть один способ. Дай мне обещание.

— Какое?

— Пообещай не горевать, если я умру.

Жгучая боль пронзила мое горло и грудь.

— Мария, ты не умрешь.

— Жизнь прекрасна. Но если Господь скоро призовет меня, я должна смириться и испытывать благодарность за отпущенные дни.

— Как ты можешь испытывать благодарность? Ты слишком молода для смерти!

— Все мы когда-нибудь умрем. Я сожалею лишь о том, что мне не суждено еще немного побыть с тобой, папой и всей семьей.

Слезы невольно потекли по моим щекам.

— Ты очень боишься? — выдавила я.

Глаза Марии сияли умом и отвагой, когда она тихонько ответила:

— Нет, не боюсь. Если я умру, то отправлюсь к Господу. Увижу Его на небесах. Он наш друг и отец, и я люблю Его.

Через несколько дней папа забрал Марию из школы. В следующие три месяца, пока я цеплялась за надежду, что дома Мария счастлива и поправляется, школьные условия стали совсем невыносимы. С наступлением весны новая угроза пришла в Кован-Бридж. Здание стояло в низменном лесу у реки, и его обычно окружал густой туман, который принес сырость в многолюдную классную и дортуар и стал благоприятной почвой для тифа. К началу апреля около трети учениц, уже ослабевших от постоянного недоедания, стали жертвами болезни. Вызвали врача. Он раскритиковал еду, и повариха была уволена. Еще десять девочек покинули школу с подорванным здоровьем; позже стало известно, что шесть из них умерли вскоре после возвращения домой.

Нам с Эмили удалось избежать тифозной лихорадки, но Элизабет не повезло. Ее отправили в переполненную семинарскую больничную палату, которую я посещала при любой возможности.

Во вторую неделю мая нас с Эмили позвали на личную встречу с мисс Эванс в ее кабинет. До сих пор помню, во что она была одета в тот день: прелестное платье из темно-фиолетового шелка с черным кружевным воротником и черной ленточкой на горле.

— Девочки, — строго изрекла мисс Эванс. — Сегодня я получила письмо от вашего отца. Мне очень жаль, но ваша сестра Мария скончалась.

Той ночью мы с Эмили заснули в слезах в объятиях друг друга. Неужели мы больше никогда не услышим нежный голос Марии? Не увидим ее ласковую улыбку, не ощутим тепло ее материнских объятий? Конечно, мы не могли попасть на похороны — дом был слишком далеко.

Через две недели врач повторно осмотрел Элизабет и заключил, что она не страдает от тифа, на самом деле у нее была последняя стадия чахотки, той же болезни, что убила Марию. Мы с Эмили беспомощно наблюдали, как служанка сажает Элизабет в общественный экипаж до Китли и тот стремительно несется прочь. Папа был потрясен, когда частная двуколка с Элизабет нежданно появилась у ворот хауортского пастората. Ему хватило единственного взгляда на изможденное лицо дочери, точную копию лица Марии всего несколько недель назад, чтобы оставить больную на попечение тети Бренуэлл и немедленно примчаться за мной и Эмили.

— Вы больше не вернетесь в эту школу, — сквозь слезы пообещал отец по дороге домой. — Довольно.

Как описать облегчение, которое мы с Эмили испытали, навсегда оставив позади тяготы Школы дочерей духовенства и приехав в любимый дом? Но к облегчению примешивалась безмерная печаль: то был дом без Марии, а вскоре и без Элизабет. Болезнь Элизабет зашла так далеко, что сестра умерла всего через две недели после возвращения в Хауорт.

Слезы обжигали мои глаза, когда двадцать один год спустя я стояла у окна комнаты в Манчестере и размышляла об утрате двух любимых сестер. Мои горе и негодование оставались такими же свежими и глубокими, как если бы мучительные события случились только что. Если бы в тот миг джинн предложил мне исполнить заветную мечту, я попросила бы перенести меня в прошлое, где мои сестры были живы, и еще раз обняла бы их; я попросила бы также оставить меня на минутку с юной Шарлоттой, чтобы обнадежить, утешить и ободрить ее.

Озарение пришло, когда я перебирала свои печальные мысли и воспоминания; по спине прокатился холодок, вздыбив волосы на затылке; затем лицо вспыхнуло от жара, а сердце забилось что есть силы.

Внезапно я поняла, о чем писать дальше.

Та страдающая, одинокая школьница, такая несчастная, голодная и обездоленная, каждую мысль и эмоцию которой я до сих пор храню в глубине души, — надо писать о ней.