Владимир Еременко - Дождаться утра

— Не догнал бы, — храбрился я.

Я готов был теперь без удержу хохотать и придумывать такие подробности в своем рассказе, что мне и самому было бы интересно слушать.

— Вот небось обидно ему. Он с оружием, а мы без ничего.

— Наверное, — соглашался дедушка. — Старый да малый, а он бугай…

— Он сначала смеялся, думал нас так, одной ручкой, — перебивал я деда, — а потом плакал.

— Плакал?

— Конечно, плакал. Когда я ему по рукам и он упал… Думаете, чего он лежал так долго? Плакал.

— Ты подсмотрел?

— Ну, а чего ж он делал? Надо же было за винтовкой сразу бежать, а он лежал. Точно, плакал. Он вообще какой-то лопух: подошел, смеется, винтовку бросил…

— Нет, он не лопух, — оборвал меня дедушка, — они тут слишком тихо живут, с детьми да со стариками воюют. Сукин сын, что он не видит, кто перед ним? Женщина беззащитная или малый пацан какой — он все равно норовит обидеть. Где только наши красноармейцы?

Разговор перешел на нашу сегодняшнюю жизнь, и я хотел кое-что про нее узнать у деда.

— Надо им сдачи давать, — начал я, — вот как этому. Ребята говорят, можно оружие в окопах найти.

Дедушка так и опешил, даже остановил Дончака.

— Ну, брат, с тобой не задремлешь. Кто это про оружие говорит?

Я неопределенно пожал плечами, как это делал Васька. Дед повернулся ко мне всем своим крепким, приземистым торсом и сказал тем жестким и злым голосом, от которого все в доме смолкали:

— Ты забудь про эти разговоры. Слышишь, забудь! Вояка какой нашелся! Ты только про себя думаешь, а есть еще и мать, и Сережка, и Вадик, и Люся маленькие. — Он даже задохнулся, а потом свирепо закашлялся и кашлял долго, сгибаясь в поясе. Я испугался, не зная, как ему помочь, а он, ухватив ртом воздух, падал грудью на борт ящика и кашлял. Наконец приступ прошел. — Это что ж, у вас там в городе все такие храбрые, а здесь, в деревне, ты считаешь всех трусами?

Дедушка все еще кричал. Дончак начал прясть ушами, а потом настороженно вытянул шею. От удара кнутом он рванулся так же, как тогда, когда мы удирали от обозника. Если бы дедушка не был так сердит, я бы, наверное, рассмеялся, но сейчас было не до смеха. Я молчал, не зная, как его успокоить. Начинал говорить, и он сразу обрывал меня:

— Ты дурак и не понимаешь, что им убить человека все равно что скотину. Молчи!

Я молчал. Он побушевал, побушевал и тоже смолк. Отходил он у нас быстро. Через несколько минут дедушка неожиданно приподнялся, упершись ногами в оглобли, и остановил Дончака.

— Это куда же мы с тобою заехали? Мати светы, да что же это такое?

Я тоже вскочил на ноги. Перед нами весь бугор был усеян крестами. Крестов столько, что у меня зарябило в глазах. В жизни мне да, наверное, и деду не доводилось видеть столько крестов. Сплошной лес крестов, в какую сторону ни глянешь — везде ряд, как в молодом саду. Кресты все одинаковые, приземистые, широкие, мрачные — не наши, и холмики за ними тоже все одинаковые, ровные, тянутся бесконечными рядами, как на каком-то сатанинском параде.

— Вот это да, — вырвалось у меня. — Сколько же их тут?..

Мы ошалело смотрели на это безмолвное царство смерти. И никто из нас не знал, что говорить и что делать после первых восклицаний, которые вырвались сами собою.

Позже я видел много таких кладбищ и знал, что у каждой немецкой дивизии, у каждой части в Сталинграде, да, видно, и по всей нашей земле, где проходили фашисты, были свои кладбища. Иногда они достигали огромных размеров, но не производили на меня такого впечатления, как это, первое.

Я хорошо помню, что меня поразило тогда не количество крестов, хотя и оно вызывало во мне если не страх, то оторопь, не размер кладбища, а унылое, стандартное однообразие могил и крестов.

Глядя на бесконечные ряды могил, легко было думать именно так: все они фашисты, все одинаковые, и рассуждать здесь нечего. Но мой, хоть и маленький опыт, опыт этой недели говорил другое: нет, не все одинаковые и, наверное, не все фашисты. Тот пьяненький немец, который бормотал «Вольга, Вольга» и все время рылся у себя в карманах, совсем не похож на того, который выгнал нас из блиндажа. А те, что заняли дедов дом? Этот, с плетеными погонами, и тот толстяк с оловянными глазами — они тоже другие. Они наверняка настоящие фашисты, и я бы их, не задумываясь, положил здесь. Это про них говорит дедушка, что им легче убить человека, чем скотину.

Дед первый пришел в себя.

— Давай, Дончак, отсюда, давай. — Он, хлестнув вожжами, круто повернул от кладбища. — Ну и денек, — вздохнул дедушка. — И куда нас с тобою, Андрей, занесло? — Он еще раз приподнялся на оглоблях и огляделся, его иссохшая шея напряглась. — Аж под Питомник упороли. И правду говорят, у страха глаза велики. Вон куда махнули! А супостаты-то, супостаты, ишь какое место облюбовали! Питомник им подавай! Видно, надолго собираются здесь обосноваться. — Он умолк и пожевал губами. — Да-а-а, чего ж… те, что там, — и он, не поворачиваясь, махнул кнутовищем через спину, — те уже навсегда.

— А много их, — отозвался я. — Видали, сколько?

Дедушка грустно молчал.

— Это только здесь, — захотелось мне подбодрить его. — А еще сколько там, в Сталинграде…

— Наших тоже не меньше, только их, бедных, не успевали хоронить. Мы их тут тогда три дня закапывали, какие за селом лежали. А сколько их, сердешных, осталось еще не зарытых: и по кручам, и по оврагам, и прямо на дорогах лежали. А по ним машины и танки. Расплющили их. Как доски… Наверное, такого и на страшном суде не будет.

Слушая дедушку, я повинился. Нет, дедушка тоже повидал здесь всякого, только молчит, не рассказывает. И кричал на меня не зря, аж губы у него побелели. Он знает что-то такое про «супостатов», чего мы еще не знаем. Я вон все человеческое в них хочу найти, а они по людям, по нашим красноармейцам на танках…

У меня опять начинала раскалываться от всего этого голова. Да что же это за мир, что же за звери сюда к нам пришли? Неужели все фашисты? Да где же их столько набралось?

Нет, тут что-то не так. Пусть мне кто-нибудь объяснит, пусть растолкует, что же случилось с миром, с людьми, пусть скажут — что? Я хочу знать, хочу знать прежде, чем умру, я и жить буду теперь для того, чтоб узнать. А узнаю, может, тогда за жизнь нечего цепляться: зачем она такая, зачем я в ней, зачем все, если по людям, как по доскам, на танках, если они только то и делают, что убивают, жгут, рвут собаками? Зачем? Пусть мне объяснят!

Конечно, мог я и не думать тогда так, и, наверное мои мысли складывались по-другому, но помню эту фразу или мысль, может, даже не то и не другое, а само обнаженное чувство, крик: «Пусть мне объяснят!» Этот крик меня преследовал долго, многие годы, он во мне и сейчас.

Я долго искал объяснения происходившему, и прежде всего мне хотелось послушать тех людей, которые вершили зло. Кто они и что они такое? Что думали и чем жили, когда бомбили, стреляли, жгли, ездили на автомашинах, танках и подводах по трупам, устанавливали в нашем доме свой «порядок»? И мне повезло. В мои руки попал дневник одного немецкого офицера, который воевал в Сталинграде. Он ездил по тем же дорогам, бывал в тех же селах и именно в то же время, что и я (иногда мне кажется, что я его даже видел). Так вот, этот дневник дала мне журналистка Татьяна Сергеевна Смирнова, которая в войну работала переводчиком в штабе 62-й армии.