Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Другая, пожилая, в фиолетовом бархатном платье и в палантине из роскошных соболей, поднялась со своего места. Оставив на стуле мех, она стала мыть чайную посуду. Это была княгиня Д. Когда раздавались звонки, Муня вскакивала и бежала открывать дверь.

В передней она выполняла обязанности прислуги, снимая шубы и ботинки. «Муня, — вдруг сказала Дуняша, — самоварчик‑то весь выкипел — долить, поди, надо. Долей да угольков подбрось.»

Муня сорвалась с места, схватила самовар и в сопровождении грузной дамы в платье гри‑де — перль, полноту которой артистически маскировали мягкие складки креп-де — шина, отправилась на кухню.

В их отсутствие в передней позвонили. Кто‑то из дам открыл. В столовую впорхнула, право, иного слова не придумаешь, стройная барышня в суконном платье безукоризненного покроя. Она быстро шла, вернее, неслась, как будто танцуя на ходу. Все блестело и сверкало на ней: драгоценные камни, какие‑то брелоки, золотые кинжальчики у пояса и ворота; и глаза, горевшие неестественным блеском. На ходу, звеня браслетами, она торопливо сдергивала замшевую перчатку, распространявшую тонкий нежный запах незнакомых мне духов, обнажая узкую руку с длинными пальцами, унизанными кольцами. Она так и бросилась к Распутину. Он обнял ее, она с жаром поцеловала его руку.

Отец, отец, — звонко и радостно говорила она, улыбаясь какой‑то странной, блаженной и вместе с тем растерянной улыбкой. — Ты мне велел, и все вышло по слову твоему. Моей тоски как не бывало. Ты мне велел другими глазами смотреть на мир, и мне так радостно и хорошо на душе. Знаешь, отец, — говорила она, все более увлекаясь и с каким‑то экстазом глядя на него, — я вижу голубое небо и солнце и слышу, как птички поют. Ах, как хорошо, отец, как хорошо!..

— Вот видишь, я говорил тебе, что надо другими глазами смотреть. Надо верить, и все увидишь. Надо слушаться меня, и все будет хорошо.

Он еще раз обнял и поцеловал ее. Она радостно засмеялась и снова поцеловала его руку.

Я не могла глаз оторвать от этой удивительной девушки. Мне казалось, что она не сознает окружающее, носится где‑то далеко в каких‑то грезах своих. Я узнала, что это дочь одного из великих князей.

Ее присутствие как будто наэлектризовало всех. Громче стали говорить и смеяться, как будто опьянение охватило всех. Чаще приходили к Распугину, заглядывали в его глаза, целовали его руку.

— Вот видишь, Франтик, как мы живем в Питере, — светом любви радую я, сладостно всем возлюбившим меня.

Настроение присутствующих все повышалось. Кто‑то предложил спеть «Странника». Килина высоким красивым голосом сопрано запевала. Остальные дружно подтягивали. Низкий приятный голос Распутина звучал как аккомпанемент, оттеняя и выделяя женские голоса. Никогда я не слышала раньше этой духовной песни. Она похожа на народную, очень красива и грустна, как большинство русских песен. Все настроились на грустный лад и стали петь псалмы. Взлетели вверх высокие ноты Килины, и мерно и мягко гудел голос «отца». Все создавало такое торжественное и странное настроение. Я чувствовала себя также совсем необычно приподнятой. На щеках у великой княжны зарделись два ярко — алых пятна, глаза мечтательно ушли вдаль, лицо ее выражало блаженство нестерпимое, доходящее до страдания. А Муня?.. Казалось, она слушает райскую музыку. И вдруг звонок прерывает пение. Приносят роскошную корзину роз и дюжину вышитых шелковых рубах разных цветов. От какой‑то дамы в подарок. Он сделал знак Килине, чтобы отложить в сторону. Но пение больше не налаживалось. Началась беседа на религиозные темы.

— Надо смирять себя, — поучал он. — Проще, проще надо, ближе к Богу. Этих всяких ваших хитростей не надо.

Ой, хитры вы все, мои барыньки, знаю я вас. В душе читаю. Хитры все больно.

Внезапно, без всякого перехода, он стал напевать «русскую». Сейчас же несколько голосов подхватило. Он махнул рукой в сторону великой княжны. Она вышла и всё с той же восторженной и немного растерянной улыбкой стала плясать грациозно и легко. Навстречу подбоченился Распутин. Но в этот раз он танцевал не так охотно, как в тот раз, в первый день нашего знакомства, и также внезапно прекратил пляс. Тотчас же смолкли звуки «русской». Уже некоторые стали прощаться. Я тоже собралась уходить, но осталась, так как вошла женщина, сильно заинтересовавшая меня. Она была в белом холщовом платье странного покроя, в белом клобуке на голове, надвинутом на самые брови. На шее у нее висело много книжечек, с крестами на переплете, двенадцать евангелий, как мне объяснили. Она вошла, поклонилась в пояс, сначала ему, потом остальным и припала к его руке.

— Генеральша Д., — сказала одна из дам. И что‑то шепнула Распутину, сложив руки и склоняя голову. Когда кто-нибудь громко говорил, она сердито и неодобрительно смотрела и, наконец, не выдержала: — Здесь, у отца, как в храме, надо с благолепием, — строго заметила она.

— Оставь их. Пусть веселятся.

— Веселье в сердце надо носить, — неумолимо продолжала она, — а снаружи смирения больше. Так‑то лучше будет.

Стали расходиться. Отцу целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.

— Сухариков, отец, — просили дамы. Он раздавал всем черные сухари, которые заворачивали в душистые платочки или в бумажные салфетки и прятали в сумочки.

Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье «отца», которое они выпрашивали у Дуняши: «Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, — просили они, чтобы с потом его», — и носили дома.

Муня помогала одеваться. Одна из дам не хотела позволить надеть ей ботики.

— Отец учит нас смирению, — убежденно сказала Муня и, настойчиво взяв ногу в руки, натянула ботик.

Когда мы вышли на улицу, я спросила одну из дам о женщине с евангелиями, которая осталась в квартире Распутина.

— Это знаменитая генеральша Л. (Лохтина. — В. Р.), бывшая почитательница Илиодора. Теперь она чтит отца, как святого. Праведной жизни женщина, как подвижница живет. Спит на голых досках, под голову полено кладет. Ее близкие умолили отца послать ей свою подушку, чтобы не мучилась так. Ну на его подушке она согласна спать. Святая женщина!

Мне казалось, что я вырвалась из сумасшедшего дома. Ничего не понимаю, голова кругом идет. Твердо решила уехать, несмотря на то, что дело не двинулось.

20 сентября.

Утром он опять телефонировал и звал к себе. Но я заявила, что меня телеграфно вызывают в Москву, и я должна уехать.

— А как же твое дело, Дусенька, без тебя ничего не выйдет. Так и знай.

Я решила зайти, проститься с ним и поговорить о деле.

Там сидела в костюме сестры княгиня НХ, женщина поразительной красоты с темными великолепными глазами. Он ел рыбу, она чистила ему картошку длинными тонкими пальцами, узкими в концах, с перламутровыми ногтями. Никогда я не видела рук такой совершенной формы, разве только на картинках старых итальянских мастеров. Она подкладывала ему картошку, он небрежно брал, не глядя на нее и не благодаря. Она целовала ему плечо и липкие руки, которыми он ел рыбу. Я много слышала о княгине III., которая забросила детей и мужа ради Распутина и четвертый год неотлучно следовала за ним.