Алексей Павлов - Иван Украинский

— Пошли! — шепнул Иван на ухо брату.

Почти одинаковые ростом, мускулистые, братья в два счета бесшумно подобрались к месту происходящего таинства. Разглядев впереди себя двух 14–15–летних подростков, они с тем большей решительностью отрезали им путь к отступлению.

— Тихо, хлопчики, — потребовал старший Иван. — Не рыпаться. Что вы тут колдуете?

От неожиданности ребята растерялись. А потом, осмелев, один из них признался:

— Водяного пускаем.

Не пытаясь скрыться, дружки — приятели показали свое оснащение. Оказалось, во внутрь резинового шара ребята насыпали древесных светящихся гнилушек, богатых фосфором, надули воздухом, а снаружи разрисовали яркой краской, придав своему идолу устрашающий лик. Привязанный за тонкую прочную веревочку размалеванный шар хорошо держался на воде и при ее колебаниях создавал иллюзию живого существа.

— Вот что, артисты, — строго предупредил Украинский. — Мы вас выдавать атаману не будем, но чтоб и вы больше никакой шкоды не творили. Понятно?

— Понятно, — пролепетали подростки.

С того вечера чудеса на речке Тихонькой прекратились. Зато спустя семь — восемь лет теперь уже на ее далеко не тихих берегах разыгрались целые трагедии, полные ненависти и мщения, сведения классовых счетов.

В 1912 году высватал Иван Украинский себе в жены шестнадцатилетнюю Агашу, застенчивую и скромную девушку из иногородней семьи, переселившейся на Кубань из Воронежской губернии. У молодой четы родня — во всем ровня. Агашины родители жили в железнодорожном поселке, отец слесарил в паровозных мастерских.

Путь в поселок вроде бы был невелик — семь верст. Но за делами и заботами не часто приходилось Украинским навещать агашиных родственников. Пешком — не находишься. У казаков — и земля, и тягло, а у них — ни кола ни двора. Из тех сбережений, что были добыты батрацким потом, почти все ушло на расходы, связанные со

свадьбой Надежды, и взнос посаженной платы за крохотный участок, выделенный молодым для строительства собственной небольшой хатенки.

Зато уж когда доводилось выбраться в железнодорожный поселок Иван всласть отводил душу в разговорах с тестем. Тот — человек мастеровой, бывалый. Хотя поселился в Тихорецком не очень давно, но знал о многом из его недавнего прошлого. Особенно по душе пришлись ему действия тихорецких пролетариев накануне и в революцию 1905 года.

— Лютуют паразиты, — сидя за столом с небогатой снедью и потчуя зятя, вел рассказ рабочий о притеснениях царских приспешников. — Задавили гнетом трудовой народ.

— Так и у нас в станице, — вставлял Иван свое слово. — Не дают роздыху каты.

— Ничего, Ванюша, — положив желанному гостю широкую ладонь на плечо, говорил хозяин немудрящей хатенки, — не век же так будет продолжаться. У нас в мастерских опять начали появляться большевистские листовки, люди пробуждаются от оцепенения. Про ленский расстрел слышал?

— Да, — отозвался Иван. — Дорого отольется та рабочая кровь царским палачам.

Худощавый, с потемневшим лицом от постоянного общения с металлом, еще не старый слесарь, придвинулся поближе к зятю и, понизив голос, произнес:

— Придет и на нашу улицу праздник. Верные есть приметы. После разгона в 1905 году Совета рабочих депутатов в Тихорецком поселке каратели надеялись, будто на том и всей крамоле конец. Слепцы! Им никогда не подавить народ. Наш местный большевик Михаил Меньшиков сумел уйти от преследования, долго скрывался, а потом выехал за границу и там, как говорят, у самого Ильича — Ленина науку проходит. Скоро возвернется, его здесь надежные люди поджидают. Тогда опять поселок поднимется на борьбу.

Двадцатидвухлетний сельский батрак набирался классового сознания и опыта не только от русского пролетария, породнившегося с ним и его семьей. Он общался со многими людьми в станице и поселке, кое‑что читал из запрещенной революционной литературы.

В большом и малом видел он несправедливости и по

роки жизни, социальное неравенство, сословную и национальную рознь, насаждаемые и поощряемые господствующими классами. Даже среди детей, школьников, студентов процветал тогда культ грубой силы, презрительного отношения к неимущим.

Однажды во время воскресного гостевания у агашиных родителей Иван и его молодая жена прогуливались по железнодорожному саду, служившему местом отдыха для всех тихоречан. В самом укромном тенистом уголке сада они хотели присесть на скамейку, поговорить о своих делах. Но там уже кто‑то сидел. Украинские подошли ближе и увидели, что на скамейке устроился паренек, ученик реального училища. Присмотрелась Агаша, а это — ее соседский мальчишка. Пригорюнился, едва слезу не пускает.

— Веня, — обратилась к нему Агаша, — ты чего это такой пасмурный?

Сама ненамного старше паренька, Агаша чувствовала теперь себя умудренной жизнью молодой женщиной, обязанной по — матерински воспринимать чужую беду.

— Да так, — неопределенно ответил мальчишка. — Настроение мне испортили.

— Кто и почему? — допытывалась Агаша.

Она с Иваном уже сидела на скамейке рядом с реалистом и ей во что бы то ни стало захотелось узнать, что же произошло с мальчиком.

Вениамин с родителями приехал в поселок месяцев шесть назад. До этого они жили где‑то не то в Ряжске, не то в Саранске. Отец — мелкий банковский служащий. Переезд был связан с плохим здоровьем его жены, матери Вениамина. Мальчик учился прежде в реальном училище, все силы приложили родители к тому, чтобы он продолжил учебу и на новом месте.

Но вот незадача — с первых же дней ему не стали давать проходу сынки тихорецких толстосумов, особенно из казачьего сословия. «Городовик», то есть «иногородний», «хамсел» и другие обидные клички так и неслись ему вслед. Несколько великовозрастных обалдуев пытались даже его побить. Затем преследование вроде бы прекратилось. По простоте душевной паренек похвалился новым соученикам о том, что он привез с собой почтовых голубей, умеющих выполнять его команды.

Отвечая теперь Агаше на вопросы, кто и как его обидел, Вениамин, сдерживая волнение, рассказал:

— Попросили у меня голубей двое из этих ребят. Посмотреть им захотелось. Я принес. А они схватили птиц и мне не отдали.

— Так ты пойди к учителю, — посоветовала Агаша, — пожалуйся и тебе голубей возвратят.

— Не возвратят, — удрученно сказал мальчик. — Их балбесы изжарили и съели.

— Во живодеры, — возмутился Иван, до этого не вступавший в беседу. — Но ты, хлопец, шибко не журись. Я когда учился в школе, куркулевы сыночки надо мной тоже немало поизнущались.

Украинский привлек к себе паренька и, успокаивая, закончил:

— Ну а с голубями, что ж теперь? Придет время, когда наши смирные голуби поразгоняют всю хищную стаю коршунов. Крепись, брат.