Решад Гюнтекин - Ночь огня

Увидев меня, Рина совершенно растерялась и покраснела.

— Кого ты ждешь, Рина? — со смехом спросил я.

Рина недолго колебалась.

— Отец должен прийти с рынка... — солгала она.

Я сделал вид, что поверил:

— Хорошо, тогда жди...

Я начал удаляться, но Рина не села обратно на крыльцо. Через пять-десять шагов я обернулся и увидел, что она медленно идет следом за мной.

— Что, решила не ждать отца?

Я смотрел на Рину и улыбался, взглядом показывая, что все понимаю.

Она засмеялась в ответ и пожала плечами, давая понять, что быть уличенной в хитрости для нее не важно:

— Я пойду, не буду ждать.

В этот час улица была безлюдна. Обычно мы болтали без умолку, но сегодня у нас словно языки отнялись. Мы шли бок о бок, я поглядывал на Рину, а она мгновенно перехватывала мой взгляд, вздрагивала и с улыбкой смотрела на меня.

Я почувствовал необходимость что-то сказать.

— Рина, давай я немного понесу твою корзинку.

Девушка задрожала от страха:

— Вы понесете? Нельзя.

— Можно... Ты устала...

— Это стыдно, что скажут люди, если увидят?

По мнению Рины, показаться вместе, практически рука об руку, Не считалось зазорным. Но если бы я нес ее корзинку и нас увидели, разразился бы нешуточный скандал.

В тот вечер у меня внутри все кипело: мне хотелось схватить девушку за неровный подбородок, дотронуться до веснушчатой щеки, укусить за губы — словом, играть с ней и тормошить, как котенка. Такой возможности не было, поэтому я схватил корзинку и гневно произнес:

— Дай ее сюда... Я так хочу.

Рина крепко держала корзинку. Она даже сжала ее коленями, зная, что силы рук не хватит. Наши пальцы и волосы соприкоснулись, ведь это неизбежно в борьбе, и мы оба вдруг остановились, с трудом переводя дыхание.

Она вновь повесила корзину на руку, и мы продолжили путь.

— Ты очень упрямая, Рина...

— Я очень упрямая. Но если увидят, что вы несете мою корзинку, будет очень стыдно...

— Почему же стыдно, разве мы не друзья?

— Вы другой человек...

Наивные слова этой бедной девочки и почтение в ее глазах лучше, чем что бы то ни было, передали то восхищение, с которым люди квартала относились ко мне.

Естественность Рины придала мне уверенности, и я нахально заявил:

— Я собираюсь на прогулку в Турунчлук. Пойдешь со мной?

Она сразу отвергла мое предложение:

— Это невозможно. А если увидят, будут говорить... И еще мама... Вы знаете, моя мама...

Подмигнув, она озорно засмеялась и показала жестом, что ее выпорют.

— Ну, если так, ладно... пойду один.

Мы дошли до угла улицы, не говоря друг другу ни слова.

— Здесь мы расстанемся... Я ухожу.

Рина замерла в нерешительности, как будто обдумывая что-то. Потом она привстала на мысках, но молчала.

— Ты что-то хочешь сказать?

Понизив голос, как будто вокруг нас толпились люди, она прошептала:

— Вы сейчас пойдете. Я, может быть, потом приду другой дорогой, чтобы никто не увидел.

Невероятно! Рина принимала приглашение. А значит, скоро мы останемся наедине в одном из уголков Турунчлука, будем сидеть рука об руку и, может быть, даже...

Но, несмотря на постыдное безумие, навеянное фантазией, на этот раз испугался я. Если нас все же случайно поймают, Рина, скорее всего, отделается парой пощечин, которыми наградит ее мама, и день-другой проведет дома взаперти. Мне же останется лишь собрать пожитки и бежать из церковного квартала.

Существовала и другая опасность: если наши с Риной отношения получат продолжение, об этом непременно узнает Марьянти, и тогда мы с ней поссоримся. Между тем на тот момент она привлекала меня больше, чем другие шесть барышень.

Красавица Марьянти походила на мою стамбульскую возлюбленную Мелек ростом, фигурой и цветом волос. Ее толстые косы того цвета, который ныне зовется платиновым, отливали на солнце золотистым блеском и при ходьбе касались бедер. Сейчас я понимаю, что Марьянти была глуповата. Но благодаря вышеупомянутым ее чертам я не сомневался, что это самая глубокая и чувствительная натура среди моих подруг. Ее значимость в моих глазах возрастала.

Мы виним молодость в том, что из-за нее теряем голову. Однако старость менее уважительно относится к заведенному порядку и установленным правилам. Если бы я мог вновь вернуться в церковный квартал и прожить ту жизнь еще раз, но уже с нынешним характером, я бы, как вандал, отринул Марьянти с ее точеным телом и густыми перламутровыми волосами. Я выбрал бы Пицу — из семи девушек самую невзрачную, с резко очерченным алым ртом, пушком над верхней губой и подвижным носом, тонкие крылья которого трепетали, словно жабры рыбки.

Поистине, в тот вечер меня спасло чудо: оно велело мне отказаться от прогулки с Риной в Турунчлук. Ведь ее невинная хитрость не укрылась от взгляда беса Стематулы, которая знала, что Рина уже три дня встречает меня на полпути.

В тот вечер и на следующий день Стематула беспрестанно ходила за мной по пятам и все время порочила Рину. Она.утверждала, что люди квартала зря называют ее саму нахалкой, ведь Рина самая бессовестная девушка,ленивая лгунья, невоспитанная плутовка. Дескать, она флиртует не только с молодыми людьми, которые попадаются ей на пути, но и с женатыми, семейными мужчинами. Поэтому, если она попытается приставать ко мне, не следует проявлять благосклонность.

Позже Стематула говорила так обо всех подругах, которые пытались сблизиться со мной.

Бедная девушка понимала, что ее положение в квартале ничтожно, и не питала иллюзий относительно собственной персоны. Но в то же время она чувствовала какое-то родство душ, некую связь между нами и тянулась ко мне, кусая губы от огорчения. Стематула не оставляла меня в покое, пока не убеждалась, что ей удалось меня обмануть.

Вместе с тем вскоре после этой бессмысленной сцены ревности у нее появилась помощница: моя квартирная хозяйка тетушка Варвара...

Стоило мне немного сдружиться с девушками, старая госпожа немедленно это почувствовала и, не осмеливаясь напрямую наброситься на меня с упреками, начала, как и Стематула, порочить девушек. Она ровняла их всех под одну гребенку, говорила, что они забываются и, подобно уличным гулякам и падшим женщинам, бегают за мной по пятам. Девушки чуть не плакали, на их лицах, как и на лице Стематулы, попеременно отражались то совершенно детская обида, то раздражение.

Когда я был дома, тетушка Варвара принципиально не впускала никого из девушек, кроме Стематулы. Но хитрая Стематула постепенно сломила сопротивление старой девы и добилась того, чтобы и другие девушки получили такую привилегию.

Как-то в пятницу вечером тетушка Варвара при помощи Стематулы на специально выделенные мной деньги устроила званый обед. Официально был приглашен только каймакам, главный священник отец Хрисантос и квартальный староста Лефтер-эфенди. Доктор Селим-бей тоже должен был прийти, но заболел.