Решад Гюнтекин - Ночь огня

— Как бы было прекрасно, господин. Я тоже хочу, чтобы младшая сестра обрела счастье.

Я видел, как Афифе опирается руками на плечи мужа, как она льнет щекой к его щеке. Благодаря силе внушения, таившейся в необычайно красочных, вульгарных и циничных словах каймакама, я практически собственными глазами наблюдал запретные сцены их супружеской жизни. Но, как ни странно, во мне не пробудилось ничего, кроме жалости и грусти по отношению к младшей сестре. В то же время несколько фраз каймакама об Афифе и докторе, приехавшем в гости, теперь заставляли меня сходить с ума от ревности.

Я не сомневался, что они любят друг друга. Более того! По ночам я практически видел, как женщина со смеющимися глазами тянется к энергичному молодому человеку, проворному, будто речная вода. Причем любовная сцена всегда разворачивалась в моей комнате.

По всей вероятности, отсутствие устоявшихся взглядов на моральные ценности мешало мне признать, что Афифе так быстро пала.

В тот момент я судил об отношениях мужчины и женщины, опираясь на выводы окружающей молодежи, слуг и подобных им простолюдинов. Из этих выводов следовало, что у мужчины и женщины нет причин противиться друг другу. Если же между ними имеется хоть малейшая симпатия, мужчина имеет право в любое время протянуть руку и поймать женщину за запястье, как я Рину, а потом отдаться течению любви, чего бы она ни требовала. Для этого достаточно безлюдного места, пустой комнаты или даже пространства за дверью.

Я полностью потерял уважение к Афифе. Дом Селим-бея казался мне очагом разврата, а Афифе — самой бесстыдной из продажных женщин. Я не замечал, насколько к ней несправедлив.

Еще удивительней — во мне проснулось беспокойство за Рыфкы-бея. Поскольку я не имел права претендовать на что бы то ни было, я мучился, думая о безнравственности Афифе по отношению к этому человеку и даже малышу Склаваки из Измира. Зная, что я никогда не осмелюсь так поступить, несколько раз я обдумывал текст телеграммы к Рыфкы-бею: «Если хотите увидеть позорное поведение своей жены, немедленно приезжайте сюда!»

Мои подозрения в адрес Афифе имели негативные последствия: я лишил себя наслаждения глядеть на ее украденный портрет и пытаться увидеть любимое лицо, прокручивать в голове картины нашей прогулки в саду. Хотя между нами ничего не было, мое самолюбие получило тяжелый удар. Я поклялся, что никогда больше не ступлю на порог ее дома. Попытки убедить себя, что любить настолько безнравственную женщину я не могу, утомляли.

Меня вновь посетила-мысль о самоубийстве, в свое время зародившаяся в связи с отъездом Афифе из Миласа. Но причина теперь была иной. Ведь никто не станет приносить себя в жертву ради женщины, изменяющей мужу и творящей всевозможные непотребства с посторонним мужчиной в доме брата.

Я должен был умереть как ссыльный, у которого нет надежды и будущего. Чтобы сбить со следа каймакама, я пел ему песенку про то, что «устал жить». Теперь же я пел ее самому себе, добавляя мотив тоски по отцу и матери.

На аукционе за пару золотых я приобрел маленький револьвер. Он был покрыт перламутром и напоминал игрушку. Собственно, он и являлся игрушкой не только внешне, но и по своим качествам.

Чтобы увериться в серьезности решения, я время от времени вынимал его из кобуры и, проверив исправность предохранителя, разыгрывал перед зеркалом комичные сцены самоубийства.

Эпизоды этого маскарада все еще стоят у меня перед глазами. Я то расстегивал пуговицы рубашки и приставлял револьвер к груди, то подносил дуло к виску и глядел на себя, а затем, взмахнув руками, словно актер театра Манукяна [50] Манукян, Мартирос — турецкий актер и режиссер армянского происхождения (1839—1920). Сыграл значительную роль в процессе становления турецкого театра по западной модели. (Примеч. пер.). , опускался на стул.

Хотя моя смерть никак не была связана с Афифе, я почему-то надеялся, что она обязательно придет увидеть меня на смертном одре.

Естественно, для нее у меня не было никаких слов, кроме слов презрения. Но все же я не мог уйти, не написав ей пронзительное, длинное письмо, строки которого способны исцелить раненого. Я еще не решил, что напишу. Вероятно, я раскрыл бы ей суть того зла, которое она причинила мужу и сыну.

Решение совершить самоубийство не вызывало у меня сомнений, точно так же, как вина Афифе. Поэтому не было смысла ждать. Я дал себе трехдневную отсрочку. Причиной тому стала непонятная надежда, но я объяснял это необходимостью исполнить кое-какие обязательства. Например, как я мог уйти, не написав писем матери, отцу, братьям и, обливаясь слезами, не попросив у них прощения? Разве долг чести не требовал закончить карту, которую поручил мне главный инженер? Да и расчеты с дорожными рабочими, которые в конце недели придут за деньгами, — тоже не шутка.

Но из-за бесцельных прогулок по улицам и репетиций самоубийства с револьвером у виска перед зеркалом я не мог закончить все свои дела, а поэтому три дня оказались бесконечными.

Наконец как-то ночью я сказал себе: «Будь что будет, но я должен еще раз навестить это логово разврата, хотя и поклялся, что больше не переступлю порог их дома. Как бы то ни было, Селим-бей и старшая сестра заслужили мое внимание. А потом я должен при расставании сказать Афифе такие слова, которые она никогда не забудет».

Одиночество превратило меня в человека, который играет сам с собой в карты, пытаясь поверить, что его партнеры не знают, какие козыри у него на руках.

В ту зиму кроме «Рафаэля» я страстно и нервно зачитывался иллюстрированным переводом «Вертера». Вероятно, шутовская идея совершить самоубийство появилась благодаря ему.

Направляясь к Селим-бею жарким августовским днем, я то и дело повторял фразу из «Вертера» (или из «Рафаэля», так как их содержания смешались в моей голове): «Завтра для нас отныне не существует».

В саду не было ни души, кроме Флоры, которая, завидев меня, начала лаять.

Я шел по дорожке, обсаженной деревьями. Дорога от калитки до дома представлялась мне путем храброго воина, который идет на верную смерть. Впрочем, я не смог сдержаться и несколько секунд простоял у начала узкой тропинки, ведущей к колодцу, повторяя снова и снова: «Завтра для нас отныне не существует».

Хотя дверь и окна оставались открытыми, сегодня казалось, что дом совершенно пуст. Но, поднявшись по каменной лестнице в прихожую первого этажа, я застал престранную картину.

Афифе сидела на низенькой кухонной табуретке, наклонившись вперед, а старшая сестра, устроившаяся на более высоком стуле позади, завивала ей волосы.

Стоило мне войти в дверь, как я сразу же захотел выбежать обратно. Они посчитали мое движение проявлением вежливости, ведь сцена была достаточно интимной, и позвали меня.