Решад Гюнтекин - Ночь огня

Афифе не обратила внимания на мое раздражение

и с улыбкой возразила:

— Так уж заведено, все так говорят, но когда приходит время... Возможно, мы приедем в Стамбул на вашу свадьбу...

Я ничего не ответил, отвернулся и пошел следом за ней, стараясь скрыть слезы.

Считается, что отчаяние делает людей смелыми и безрассудными. В моем случае правило действовало в точности до наоборот. Стоило мне потерять надежду, я всякий раз замыкался в себе, терзаясь необоснованными страхами, и полностью отказывался от любого действия. Наоборот, любым, самым маленьким успехом своей общественной жизни я всегда был обязан большой радости. В такие мгновения я нахально летел вперед, не зная меры и преград, и, как ни странно, чаще всего это помогало.

Когда мы, гуляя по саду, наконец дошли до знаменитого колодца, мой восторг достиг таких высот, что я был не в силах сдерживаться. Я так много говорил, смеялся и суетился, что Афифе спросила:

— Что с вами, Мурат-бей?

Я повторил то, что сказал полчаса назад у курятника:

— Вы не поймете... Вы не сможете этого понять...

На этот раз я не боялся и смело, с улыбкой смотрел

ей в глаза.

Почему Афифе проявила настойчивость? Должно быть, мой ответ, повторенный дважды, заставил ее насторожиться. -

— Сегодня с вами что-то не так. Я хочу знать, чего же мне не понять.

— Это невозможно...

Я мотал головой, прикусывал язык зубами, смеялся и вел себя как ребенок. Видимо, поэтому она посчитала, что и ответ будет детской шуткой.

— Ну же, хватит кокетничать, я жду. Иначе я обижусь.

— Если я скажу, вы, наверное, обидитесь еще сильнее. Даже не наверное, а точно...

Общая атмосфера покоя и оптимизма помешала Афифе заподозрить что-то дурное.

— Обещаю, я не обижусь, — ответила она.

Я окунул пальцы в желоб и принялся разглядывать стекающую с них воду.

— Вы клянетесь?

Она начинала сердиться.

— Что за упрямство? Да...

И я допустил ошибку, которой никогда не совершил бы в минуту отчаяния и сомнений. Я начал рассказывать Афифе о своих подозрениях в адрес Кемаль-бея. Поначалу я чувствовал себя легко. Не понимая, к чему могут привести мои слова, я смело смотрел на нее, когда она изумленно поднимала взгляд. Но, почувствовав всю серьезность своего поступка, поняв, что повернуть назад теперь нельзя, я опустил голову. Я заикался и путался.

Судя по моим словам, я переживал только за Рыфкы-бея и маленького измирского Склаваки. Даже слезы, которые лились из моих глаз, я пытался объяснить состраданием к ее мужу и ребенку. Возможно, так я хотел ее немного разжалобить.

Заканчивая свою речь, я применил последнюю уловку и произнес что-то вроде: «Я был несправедлив к вам, Афифе-ханым... Я признаюсь вам в этом, и если вы меня не простите, то мне не жить». Фраза казалась безжизненной, взятой из романа. Со страхом я поднял голову.

Афифе закрыла лицо руками. Я ждал ярости или глубокой печали, я готовился защищаться, как только она уберет руки от лица.

Но все пошло не так. Медленно, не глядя на меня, она произнесла:

— Как вам не стыдно, такого я от вас не ожидала. Не желаю больше с вами разговаривать.

Афифе направилась к дому, оставив меня одного. Догнав ее, я спросил:

— Вы не хотите, чтобы я приходил в ваш дом?

Неосознанно я задел самую больную для Афифе тему. Полагаю, в ту минуту ничто не могло бы расстроить ее сильнее.

— Я этого не говорила, — ответила она. — Наш дом открыт для любого гостя... Вы можете приходить к моей сестре и брату, когда захотите. Я говорила только от своего лица.

А вот еще одна необычная и извращенная черта моей натуры... Убедившись, что Афифе ни в чем не виновата, я немного успокоился... Но не успел я вернуться в церковный квартал, как почувствовал необходимость совершить какой-нибудь безнравственный поступок. Например, пристать к девушке. Повинуясь аналогичному всплеску кипучей радости, я в свое время пристал к Рине. На этот раз волей случая мне на глаза попалась Марьянти. Девушка направлялась к тетушке Варваре, чтобы отдать ей чашку риса, одолженного утром. Я не сомневался, что она окажется такой же мягкой и податливой, как Рина, ведь в прошлый раз я легко добился успеха. Но когда я набросился на нее, то получил сильный удар в грудь, и Марьянти с суровым выражением на лице спросила:

— Что вы делаете, Кемаль-бей?... Вы с ума сошли?

Я не стал обращать на это внимания и, поймав ее

за талию, попытался взять на руки и поцеловать. Однако она оказалась сильнее, чем я думал. Одним движением Марьянти пригвоздила меня к стене и влепила мне здоровенную оплеуху. Затем со словами «Стыдно, очень стыдно... я больше не приду в этот дом... какой позор» она ушла.

Этот позор был уже вторым дурацким поступком, совершенным мной за последние несколько часов. Но сегодня я чувствовал такой прилив наглости, что мог пойти на любую бестактность, если бы только представился случай. Теперь с видом бывалого уличного мальчишки я показывал вслед девушке язык и передразнивал ее манеры.

Афифе прогнала меня, Марьянти влепила оплеуху, а я сам то и дело выставлял себя на посмешище, умоляя, проливая слезы и нелепо размахивая руками. Трудно представить большее унижение. Но я был настолько поглощен своими переживаниями, что ничего другого не чувствовал. Как безумец, одержимый навязчивой идеей, я смеялся, плакал и бился о стены собственного мира.

После сегодняшнего разговора мы с Афифе вступили в новую фазу отношений. Бесцветная, безмятежная дружба, не позволяющая переходить границы дозволенного, подошла к концу. Начались завуалированные конфликты и споры, и было непонятно, к чему они приведут. В то время я не мог так четко объяснить ситуацию, но смутно ощущал перемены.

Угрозы Афифе меня не пугали. Ее голос звучал строго, движения были жесткими, когда она произносила: «Я не желаю больше с вами разговаривать». Но от самой фразы прямо-таки веяло невинной детской обидой. И потом, она заявила, что я имею полное право приходить к ним, общаться с ее братом и сестрой. Значит, она ничего не скажет им о моем неприличном поступке и уж подавно не осмелится выражать недовольство в их присутствии.

Когда я явился в первый раз, Афифе так и не подошла ко мне, хотя сверху все время слышался стук ее каблуков. Тогда я решил написать ей длинное письмо. Разумеется, повествующее о том, какие страдания причиняет мне ее обида. Я писал его на протяжении многих дней, а одинокими ночами, набравшись смелости, постоянно изливал на бумагу признания в любви. К утру, естественно, мое настроение менялось, и опасные строки черновика, превратившись в мелкие клочки бумаги, сгорали в печке тетушки Варвары. Не знаю, каким стало мое письмо после стольких переделок.