Петр Петров - Белые и черные

— Как угодно вашему величеству… их не брать — напрасно и Лакосту допрашивать. Он шпионит для них. А что они хотели бы смастерить — откроется разом, как только разрешите захватить да поспросить наедине, поодиночке. Авдотья Ивановна с перепугу не такое ещё признание учинит, как Балкша… тогда…

Ужас Екатерины I достиг высшей степени при этом напоминании.

Государыня закрыла глаза руками и чуть слышно произнесла:

— А если не они? Тогда что?

— Тогда я готов положить голову свою на плаху! — не задумался ответить с достоинством Ушаков, чувствуя, что из-под рук у него ускользает интересное дело.

— Если ты так уверяешь… пожалуй, согласна, — скрепясь и помалу приходя в себя, тихо и медленно проговорила государыня, прибавив: — Только ты их не очень притесняй… чтобы не плакались на меня…

— Я даю слово, государыня, бережно с ними обращаться, но не допросить нельзя и не пристрастить, чтобы правду выболтали — без того не обойдётся.

Государыня снова погрузилась в думу, и её величеством вновь овладела нерешимость. Добрая императрица представила себе, как на этих высокопоставленных особ должно подействовать самое взятие их в допрос.

На счастье Ушакова, случайно вошла сама цесаревна Елизавета Петровна, беззаботная, как птичка, с улыбкою на устах. Её высочество с горячим родственным приветом обратилась к государыне-матушке и села затем подле стола.

— Ты, душа моя, верно отгадываешь, когда есть в тебе надобность… сбиралась было послать за тобой, а ты и тут, — молвила ласково государыня.

— А что вам, мамаша, требуется?

— Её величеству угодно, — заговорил Ушаков, — чтобы ваше высочество изволили подписать два указика. — И он положил на стол свои бумаги.

— Да, мамаша, подписать? — переспросила цесаревна, взявшись за перо.

— Д-да, конечно… — ответила рассеянно монархиня, снова погружаясь в свою думу.

Помолчав с минуту, государыня про себя произнесла:

— Но надо подумать, видишь…

Ушаков в это время уже брал подписанные бумаги.

— Так что же прикажете: не давать Андрею Ивановичу или… уничтожить?.. — в свою очередь спросила цесаревна.

— Ваше величество! — с жаром возразил Ушаков. — Уничтожить теперь указ — значит отдаться самим в руки ваших врагов. Я ваш усерднейший раб, готов пролить последнюю каплю крови моей, защищая интересы вашего величества, но все усилия мои будут бесплодны, если слово вашего величества остановит теперь дознание. Всякое промедление в настоящем случае увеличивает опасность, усиливая дерзость крамолы.

— Полно, полно, Андрей Иваныч, не пугай меня… Я, пожалуй, согласна, чтобы ты разузнал, как говоришь, все, только меньше шума и угроз, — спокойно произнесла государыня.

Ушаков поклонился и поспешил удалиться. Он уже мысленно рассчитывал шансы своей полной победы, взяв с гауптвахты половину караула и подведя его по набережной к дому Чернышёва. Темнота в окнах, однако, возбудила в разыскивателе подозрение.

— Никак улизнули, окаянные! — не выдержал Ушаков, рассмотрев закрытые изнутри ставни.

Войдя с командою на двор, Ушаков подошёл на свет к одноэтажному жилью и стал стучать в окно.

— Кто там? — раздался голос из запертых сеней.

— Которое крыльцо к его превосходительству? — спросил он, совсем изменив голос на какой-то рабский.

— Да на что тебе? Боярин с боярыней в Москву поднялись, ащо позавчера, с утра… дома-ста нетути ни души…

— А ты кто?

— Мы-ста дворники…

— А люди ещё где?

— Всех забрали с собой, бають, в обоз…

— Надолго, стало быть, уехали?

— Не знаем-ста, нам не докладывались.

Ясно — нечего и продолжать расспрос. Ушаков и тут не потерялся. Он мгновенно сообразил, что со двора Чернышёва есть калитка на двор Ягужинского, и пустился с отрядом своим искать эту калитку. Нашёл и понажал щеколду. Низкая дверь подалась без шума, и открылся вход на соседний двор. Окно рабочей комнаты хозяина было завешено ковром, но сбоку ковёр не доходил донизу, и узенькая полоса яркого света проходила наискось по двору.

— Слава Богу, здесь обретаться изволят! — весело выговорил про себя Андрей Иванович.

Взглядом генерал дал понять одному ефрейтору, где расставить людей у каждого из выходов. Другого ефрейтора с тремя гренадёрами Андрей Иванович взял с собою, найдя без труда впотьмах входную дверь в переднюю и отворив её без звука.

Здесь было пусто, но по ковру, в соседней комнате, расхаживал хозяин. Махнув ефрейтору (став на полосе света, в проёме двери, между петлями) ввести солдат, Андрей Иванович поднял ковёр и вырос перед Ягужинским.

— Как поживать изволите, Павел Иванович? — с злорадством приветствовал Ушаков.

Ягужинский поворотился и невольно попятился, увидев за разыскивателем ещё ефрейтора.

— Добро пожаловать, Андрей Иваныч, — робко молвил хитрец… — С чем тебя поздравить прикажешь? — попробовал он задать вопрос каким-то не своим голосом, стараясь придать звукам исчезнувшую мгновенно твёрдость.

— Прежде всего с тем, голубчик, что вижу тебя на ногах и могу предложить недальнюю прогулку.

— Да я никуда не выхожу. Вот новость! Что за шутки с больным? Видишь, показаться не могу в люди! — И Павел Иванович показал рукою на свежий шрам, перерезывавший щёку.

— Очень жаль… Впрочем, можно будет тебя и дома оставить, дав в кумпанью вот этого молодца. — Он указал на ефрейтора. — Скажи только, где твоя шпага?

— Да ты, Андрей, как я вижу, принимаешься шутки неладные шутить? Какой чёрт позволил тебе проделывать со мной издёвки?! Забыл разве, что я генерал-адъютант и сам могу таких, как ты, генерал-майоров, отправлять под арест!

— Когда на то есть высочайшая воля… почему не так! Но, во-первых, я уже не просто генерал-майор, а генерал-адъютант, как и ты… во-вторых, выполняю августейшую волю и всемилостивейше возложенное на меня поручение взять генерал-адъютанта Павла Иванова сына Ягужинского и прочих. Читай сам указ и повинуйся!

Ушаков проворно развернул одну из бумаг, которые держал в руках, а затем подал другую и, разложив на столе указал Ягужинскому на слова в строках.

Лицо Павла Ивановича внезапно получило мёртвенный колер. Ноги подкосились, и он не сел, а опустился на кресло у стола, когда глаза упали прямо на слова, указанные перстом Ушакова.

— За что такая беда надо мной! — произнёс потерявшийся Ягужинский шёпотом отчаяния.

— Тебе ли об этом спрашивать меня, после доноса, погубившего Монса! — отрезал язвительно Ушаков.

— Да я, как член суда, не один подписывал приговор Монсу, и другие тоже.

— Сила не в приговоре, а в доносе!

— Я тут ни при чём!

— Так ли, полно?

— Совершенно так. Могу образ снять со стены.

— Полно, руки отсохнут. Говорят, Бог не допускает до явного посмеяния святыни.