Петр Петров - Белые и черные

— Беречь себя одна статья… Дело — другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…

— Тебе есть кому приказать делать дела.

— Не всегда… Да и кому прикажешь?

— Как — кому? И как это — не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? — с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.

— Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь — не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и ещё повторяю.

— Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.

— А если нет — ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушёл… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь — нет.

— Нет одного — другие могут быть, прикажи другим!

— Спорщица ты, Лиза, — больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать всё тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.

— Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.

— Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос — иное и отложишь. И подождёшь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.

— Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда — мой совет — лучше приказывай, чтобы сделали.

— Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю — а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек — устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?

— Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, — упрашивала теперь нежно цесаревна, — только не огорчайся — и я могу быть твоим секретарём. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу — вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!

И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:

— Приказывайте же, ваше величество, что писать?

— Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что Я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.

Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:

— Готово!

— И подпиши за нас: Екатерина.

— Написала.

— Поздравляю с новой должностью!

— Рада стараться, ваше императорское величество! Прошу снисходить только, коли что и не так окажется.

И шутница цесаревна низко кланялась, встав со стула.

— Быть по сему! — внятно ответила Екатерина I. — Будем милостивы. Только будь усерден, секретарь.

— Буду стараться заслужить милостивое мнение вашего величества, — буду стараться усердно. А теперь что ещё угодно повелеть?

— Пиши: «Пожаловали Мы любезно верную нам, состоящую при наших детях, Авдотью Ильину Клементьеву в баронши и в штацкие дамы с положенным жалованьем».

Авдотья Ильинична, услышав продиктованный указ о ней, подошла и, поклонившись в ноги её величеству, облобызала августейшую десницу.

— Ещё что угодно повелеть? — спросил августейший секретарь.

— А подписано?

— Всё как следует. Прочитать велите?

— Не надо… Верю.

— Что прикажете вашему верному секретарю, государыня?

— А верен он мне? Как вы думаете? — обратилась государыня к окружающим её женщинам, подмигивая. — Ты какого мнения, Анисья Кирилловна? — взглянув на стоявшую поодаль девицу Толстую, спросила государыня, сжимая серьёзно губы.

— Полагать надо, верен будет, ваше величество. Как быть неверну при таких милостях? Легко ли, прямо в секретари!.. Вот мы, грешные, не один десяток лет грамотки всяки разные писывали, да до ранга и поднесь не дослужилися.

— Пиши же, секретарь, ещё: «Повелели Мы любезно — верной нашей камер-девице Анисье Кирилловой, дочери Толстой, за многие годы службы при нас и за приказные труды, триста дворов отсчитать из подмосковных наших, полюднее да подомовитее…»

И Толстая, приблизясь, принесла свою верноподданническую благодарность, как и пожалованная в баронессы Клементьева.

— Готово, ваше величество, и подписано. Ещё что угодно?

— Ваше величество, не запамятуйте и службы верного слуги вашего! — вдруг раздался голос из-за двери, и в проёме её показалась бравая фигура Ушакова, отвешивавшего низкие поклоны.

— Чего же желаешь, Андрей Иваныч? Коли дворов — укажи, где есть свободные. Почему не дать, можно.

— Я не о себе осмеливаюсь докладывать вашему величеству, а дерзаю напомнить о несчастливце. На службу ваше величество вызвали из заточения, а за терпение безвинное не награждён.

Лик её величества заалел румянцем оживления.

— Виновата: чуть было не забыла. Спасибо, Андрей Иваныч: всегда нам напоминай о достойных людях. Пиши, секретарь: «Пожаловали мы Ивана Балакирева в офицерский чин, в Преображенскую гвардию, и быть при нас у поручений особенных. Дать ему триста дворов, где пожелает, и оклад отпускать из соляных денег… и сшить ныне же, в приказ, мундир, а во что обойдётся подать счёт для уплаты… из комнатного расхода».

— Написано и подписано! — через несколько минут произнесла цесаревна Елизавета Петровна.

Ушаков всё стоял в дверях и кланялся.

— Не надоумишь ли, Андрей Иваныч, ещё кого нужно чём пожаловать… из быв… по твоей части.

— Рази, ваше величество, помиловать изволите: из ссылки воротить взяточницу, как бишь её… Прости Господи… эти немецкие прозванья!.. Память-от не гораздо напоминает… вертится, а на язык не попадает… Полк… Волк… Болк… Балкину?

— Да, да… Правда… Пиши, Лиза: «Оказывая наше монаршее милосердие… повелеваем…»

— «Простирая монаршее милосердие и на впадших в проступки, снисходя к раскаянию…» — будет лучше, ваше величество, — на площадь выводили и вины паскудные читали… — высказался тоном ментора Андрей Иванович Ушаков, заслужив и на этот раз милостивую улыбку.

— Хорошо… напиши так… будет чувствительнее… Поправь: «…повелеваем Авдотью Балк из ссылки воротить и быть ей к нам… верною службою загладить прошлое…»

— Истинно, ваше величество, и царскую прозорливость оказать изволили в изъявлении таковыми терминами… помилование изрекая… — с почтительным поклоном опять высказал Ушаков, войдя в роль дельца, а уже не просто напоминая канцелярские формы и приличия.