Николай Сергиевский - На заре царства

— Оставь, — брезгливо поморщился Ляпунов, оттолкнув его ногой, — встань и слушай. Ты вот на жизнь сего молодца замышлял, а он тебя от смерти спасти хочет.

Паук с загоревшейся в глазах радостью, но недоуменно покосился на Аленина.

— Так вот, — продолжал Ляпунов, — так и быть, дарю тебе жизнь, коли заслужишь того.

— Милостивец! — взвыл Паук. — Отслужу, вот те крест — отслужу. Век служить буду да добром поминать!

— Жизнь тебе дарую да в придачу и деньгами еще награжу, — продолжал Ляпунов. — А служба спросится с тебя легкая.

И он коротко изложил суть того, что требовалось от Паука: проникнуть к боярину Цыплятеву и в течение двух дней известить о судьбе, постигшей боярышню; за исполнение этого первого поручения он получал двадцать пять дукатов; затем устроить побег Наташи; при благополучном осуществлении была награда в сто двадцать пять дукатов; теперь же в виде задатка выдавалось двадцать пять дукатов. Кроме того, Пауку прощались все прежние провинности и он получал полную свободу.

Горбун ошалел от радости. В сущности поручение было для него пустяковым, а благодеяний ожидала тьма. Он снова упал в ноги и Ляпунову, и Аленину.

— Так, стало быть, берешься нам боярышню добыть? — спросил воевода.

— Берусь, кормилец, берусь! — радостно отозвался Паук, едва ли не впервые плача от радости и утирая кулаком глаза.

— Гоже! Ну-ка, Дмитрий Ипатыч, — обратился воевода к Аленину, — раскошеливайся.

Аленин торопливо взялся за кошель, отсчитал двадцать пять золотых монет, в числе которых были и угорские и голландские червонцы, и польские дукаты, и флорины, и корабленники [105] В то время в Московском государстве в большом распространении была иностранная монета. Угорские (венгерские) и голландские червонцы и польские дукаты ценились около 1 р. 80 к. — 2 р. 50 к., польские флорины и корабленники — около 1 р. , и положил их стопкой на стол перед воеводой. При этом он несколько смутился: ему пришло в голову, что вряд ли благоразумно оказывать Пауку такое большое доверие, ибо ничто, казалось, не обеспечивало исполнения им обязательства. Паук, алчно покосившись в сторону грудки золотых монет, подумал, что дело складывается для него что-то уж слишком благоприятно. Воевода же, подметив недоумение и того и другого, незаметно ухмыльнулся в широкую бороду лопатой, что-то подумав.

— Так, — сказал он, когда Аленин отсчитал червонцы, — вот и задаток готов. А теперь присядь-ка, милый человек, — обратился он к Пауку, — да грамоту задаточную отпиши. Оно вернее будет…

«Вот она где, закавыка!» — подумал Паук, примащиваясь к столу, и не ошибся.

— Сего… проставь там месяц, число, год, — начал воевода, — я, нижепоминаемый… Званьем-то как тебя величать?

— Торговый мужик, — согнувшись в три погибели над столом, прохрипел своим жирным голосом Паук.

— Ну, так и пиши, — продолжал Ляпунов, — сего, значит, числа, месяца и года я, торговый мужик Кифа, прозвищем Паук, нарядился извести убийством польского воеводу… ну-ка, пиши, пиши… воеводу, Александра Корвина-Гонсевского…

— Ась? — не вытерпел наконец Паук и удивленно уставился на Прокопия Петровича.

— Пиши! — коротко и внушительно-строго приказал Ляпунов. — Там видно будет.

Паук покорно опустил голову.

— …Гонсевского, — повторил он, дописывая.

— …сроком от сего числа в одну неделю, — продолжал Ляпунов. — А за то убийство, если я его в срок сделаю, договорился я, Кифа Паук, получить от рязанского воеводы Прокопия Петровича Ляпунова двести золотых. Сего же числа в тот счет двадцать пять золотых вперед взял.

— …взял, — дописал Паук.

— Ну, поставь подпись, и все! — приказал воевода. — Вычти-ка!

Паук вслух прочел написанное.

— Чай, понял? — ухмыляясь, спросил Ляпунов. — Для обережения это. Коли слукавишь да, двадцать пять червонцев вперед взяв, в Москву уйдешь, дела не сделаешь, а к полякам пристанешь, так покуда Москвы мы не взяли, грамотку эту я пану Гонсевскому дошлю. Как ни хоронись, он тебя сыщет, и расправа коротка будет. А коли дело в срок сделаешь, в тот же день золото тебе на руки, да и грамотку в придачу. Давай-ка ее сюда!

Ляпунов для верности перечитал расписку про себя и подвинул Пауку грудку золота.

— Бери, — кивнул он головой, — да живо делай дело!

Паук с алчно загоревшимися глазами быстро сгреб золото дрожавшими узловатыми пальцами.

Воевода хлопнул в ладоши, распорядился расковать ему ноги и отпустить на свободу.

— Спасибо тебе, Прокопий Петрович, — с чувством молвил Аленин после того, как Паук вышел. — Век услуги твоей не забуду!

— Рано благодарить, молодец, — ответил воевода. — После благодарить будешь, коль дело сделается. А думается мне. Паук не упустит случая разбогатеть. Завтра же весть нам принесет.

— Дай-то Бог!

Прокопий Петрович не ошибся: на следующий же день под вечер Паук вернулся и очень обрадовал воеводу сообщением, что Наташа жива и находится действительно в плену у боярина Цыплятева. Ляпунов тотчас послал за Алениным, который подробно условился с Пауком о времени и способе похищения Наташи.

Когда «отцы-молодцы» схватили Наташу, завернули в тюк и опрометью понесли в дом Цыплятева, девушка от испуга потеряла сознание. Пришла она в себя уже в нарядной опочивальне покойной жены Равулы Спиридоныча; окинув ее недоумевающим взглядом, робко спросила:

— Где я?

Над ней склонилось морщинистое, горбоносое, желтое лицо старой женщины, похожей на ведьму, приставленной боярином ухаживать за Наташей. То была его давняя знакомая, известная в Москве Ульяниха, славившаяся своими злыми делами. Нередко помогал Ульянихе в ее «подвигах» приятель Паук. Немало натворили они вместе темных дел, и один другого стоил: Ульяниха была таким же Пауком, как и он, готова была ради денег на всякую мерзость. Равула же Спиридоныч питал к ней, как и к Пауку, большое доверие.

Замыслив украсть Наташу, боярин Цыплятев в тот день с утра велел позвать к себе Ульяниху, посоветовался с нею о способах похищения, приказал ей прислуживать боярышне в первое время, завладеть расположением и доверием ее и постепенно уговорить девушку полюбить его.

После доставки Наташи «отцами-молодцами» Ульяниха раздела ее, уложила в постель и неотступно находилась при ней, приводила ее в чувство и напряженно следила за появлением первых признаков сознания, чтобы заранее придуманным ответом сразу успокоить ее.

— Где я? — повторила Наташа, окинув недоумевающим взглядом опочивальню и с испугом остановив его на склонившемся над нею незнакомом лице старухи, приторно-угодливо улыбавшейся.

— Не изволь тревожиться, боярышня, — сладким голосом запела Ульяниха. — Никто тебя не обидит. Злые негодные люди скрасть тебя захотели, да Бог не допустил: встретился им добрый человек, пожалел тебя, отбил, жизни едва не лишившись, и сюды укрыл.