Николай Сергиевский - На заре царства

— А где ж отец? — спросила Наташа, смутно припоминая случившееся. — С ним что?

— Жив, жив, красавица! Не изволь тревожиться. Бог даст, скоро оправишься, свидишься.

— Да где же я? Хоромы чьи эти? — пытливо и тревожно допрашивала Наташа.

— Сказывала я тебе, — продолжала сладко петь Ульяниха, — добрый человек от смерти спас, сюда укрыл. В гостях ты у него… у благодетеля того… у боярина Равулы Спиридоныча Цыплятева.

При упоминании этого ненавистного имени будто гром грянул над Наташей. Она вздрогнула, как ни была бледна — еще пуще мертвенно побледнела и закрыла глаза.

В это время, услыхав голоса, в опочивальню вошел сам Равула Спиридоныч.

— Здравствуй, красавица! — вкрадчиво сказал он. — Как здравствовать изволишь, боярышня? Видишь, злодеи мерзкое дело над тобой задумали, отбил я тебя, защитил. Никто тебя здесь не тронет, ветерку подуть не дам. Живи себе с Богом в холе да в воле, сил набирайся. Ишь, испугали как, лица на тебе до сих пор нет…

Равула Спиридоныч вплотную подошел к постели.

— Что ж словечка в ответ не молвишь? — вкрадчиво продолжал он. — Взгляни ясным солнышком!

— Уйди! — закрывая глаза, чтобы случайно не увидеть ненавистного лица, едва нашла силы выговорить Наташа.

— Уйти? Хе-хе! Куда мне уйти? — уже раздражаясь, но пока сдерживая себя, дробным смешком хихикнул Равула Спиридоныч. — В гостях ты у меня, хозяин я здесь, уйти, стало быть, мне некуда. Так-то, красавица.

Каждое слово Равулы Спиридоныча, точно молотом, ударяло по голове Наташи, вызывало в душе невыносимое страдание. Она готова была потерять сознание. Все случившееся сливалось в одно сложное, непонятное, страшное впечатление неотвратимой беды. С каждой минутой лицо ее становилось бледнее. А Равула Спиридоныч все продолжал говорить.

— Так-то, красавица! — тянул он. — Знаю, не люб я тебе был, авось нынче милее стану. Ничего для тебя, боярышня, не пожалею. Бог родителя твоего за супротивность пожаром-разором покарал, добра лишил. Так ты, боярышня, не кручинься: добра у меня много. Камешков самоцветных, злата-серебра, соболей пушистых, парчи златотканой. Чем велишь, всем тебя награжу. Глянь же солнышком, молви слово ласковое, ручкой белой дружбу закрепи.

И, склонившись к Наташе, Равула Спиридоныч протянул было к ней руку. Но девушка вздрогнула, затряслась и разразилась судорожными рыданиями.

— Уйди в самом деле, боярин, — шепнула Ульяниха. — Видишь, не в себе она. Дай опамятоваться.

— Ну, ладно, — сдался Цыплятев.

Он вышел тяжелой поступью, прошел в столовую, где для него был приготовлен ужин, налил дрожащей рукой полный стакан «двойного вина» [106] Высший сорт крепкой водки. , залпом выпил, повторил, походил по горнице и только после этого немного успокоился.

А с Наташей Ульяниха возилась долго, прыскала ее водой, терла крепким уксусом голову и шею, пока наконец не привела в чувство.

Был уже поздний вечер, наступила ночь, когда девушка пришла в себя. Ее знобило, не переставала трясти мелкая дрожь, и под теплой шубенкой, накинутой Ульянихой поверх одеяла, она не могла согреться. Ульяниха сходила приготовить горячего сбитня, принесла и свежеиспеченный калач, но от еды Наташа отказалась, а сбитень выпила с жадностью, согрелась, немного успокоилась и незаметно уснула крепким сном. Ульяниха и сама уже подремывала. Она пододвинула к постели столец, поставила на него остатки сбитня, положила и калач на случай, если девушка, проснувшись, захочет есть, ушла в соседнюю повалушу, расположилась на лежанке и заснула.

Была глубокая ночь. Во всем доме не спал только Равула Спиридоныч. Наконец, когда замерли последние звуки и наступила полная тишина, он, истомленный ожиданием, снял тяжелые сапоги и тихо, крадучись, будто разбойник, а не хозяин в своем доме, направился в опочивальню. Когда он вошел в повалушу, находившуюся рядом с опочивальней, дремавшая там на лежанке Ульяниха приподняла голову.

— Ну что? — хриплым от волнения шепотом спросил он.

— Оправилась маленько, уснула, — ответила Ульяниха, зевая спросонья.

— Пойду навещу! — сказал он и, стараясь легко ступать, на носках вошел в спальню и неслышно запер за собой дверь, легко ходившую на смазанных медных петлях.

Лампада с нагоревшей светильней в переднем углу перед киотом красноватым светом озаряла опочивальню. Равула Спиридоныч тихо подошел к киоту, задернул перед ним застенок и повернулся к постели.

Наташа проснулась. Стремительно приподнявшись, она уперлась обеими руками в грудь Цыплятева и что было силы толкнула его. Равула Спиридоныч пошатнулся и едва не упал.

Его растерянностью воспользовалась Наташа. Еще перед сном она увидела на пододвинутом к постели стольце нож, который Ульяниха положила рядом с калачом. Чувство самосохранения подсказало ей спрятать его под подушку. Теперь сразу вспомнив о нем, она выхватила его и, пронзительно вскрикнув, замахнулась им на Цыплятева. Тот при блеске острой стали невольно вздрогнул и отступил.

— Уйди, убью, душегуб проклятый! — отчаянно вскрикнула Наташа.

— А! Ты так! — вскипел злобой Равула Спиридоныч и, не помня себя от бешенства, метнулся к ней.

Но девушка успела уже вскочить с постели, кинулась к переднему углу и, все еще грозя ножом, стала под киот, озаренная светом лампадки, прекрасная в своем гневе, страшная в решимости умереть.

На крик Наташи в опочивальню вбежала Ульяниха. Ввиду наставшего сложного времени в Москве работы и доходов стало мало, а поэтому обязанность ходить за Наташей была делом прибыльным и в расчеты Ульянихи отнюдь не входило лишиться ее, если бы эта ночная свалка закончилась бедой. А нрав Цыплятева она знала, и, доведенный до исступления, он может и убить. Поэтому Ульяниха приложила все усилия, чтобы убедить рассвирепевшего боярина успокоиться.

— Опамятуйся, боярин, — схватила она его за рукав. — Говорила ведь, не в себе она.

— Постой же, покажу я ей! — взмахнул кулаком Цыплятев.

— И покажешь, да после. А теперь остынь, воды испей.

Равула Спиридоныч плюнул, махнул рукой и вышел.

А Наташа не выдержала: после пережитых последних страшных впечатлений, закончивших такой тревожный для нее день, она сразу ослабела, и не успела Ульяниха подхватить ее, как девушка грохнулась на пол. С помощью позванной сенной девушки Ульяниха уложила ее снова на постель.

Наташа впала в забытье, начался жар и бред. Она заболела, лежала вся в огне, не узнавала Ульянихи. Молодое крепкое здоровье взяло, однако, свое, и три дня спустя сознание снова вернулось к девушке. Она стала поправляться.

Равула Спиридоныч злился, но делать было нечего: Ульяниха убедила его не показываться Наташе совсем на глаза. И Равула Спиридоныч сдался, обещал не тревожить ее и предоставил Ульянихе, в преданности которой был уверен, полную свободу действий. Наташа пролежала еще дня два в постели, а затем, под присмотром своей пестуньи, стала выходить и в сад. Ульяниха из корыстных целей как могла утешала, уверяла, что все образуется и что девушка скоро увидится с отцом, который жив и здоров. Наташа немного приободрилась.