Янис Ниедре - И ветры гуляют на пепелищах…

Может быть, злились они на Юргиса еще и потому, что из-за него лишились свадебного угощения, каким насладились бы сполна, если бы не пришлось тащить связанного голодранца в такую даль — до самого епископского замка…

На свадебном празднестве правители замков всегда богато одаряли всех участников. И редкостными красивыми, дорогими вещами. Даже на свадьбах своих дружинников, что уж говорить об этой, когда дочь знатного человека выдают за крестоносца, благословленного самим епископом германских земель. Удальцу из страны, где полным-полно девичьих веночков из алого сукна, расшитых бисером, где много и медной чека ни, и стеклянных изделий, и всяческих украшений для наездников. А кто из гостей правителя достоин лучших подарков, если не воины его дружины? Разве не они — верные приспешники знатного вотчинника? Кто из живущих в замке и его окрестностях повез бы доброй волей, без напоминания дружинных воинов, ежегодную дань правителю? Десятину с зерна, десятину с меда и воска, установленное число дубленых бычьих кож, кулей с белой шерстью, тканей, дичи, плодов? Благодать распятого сына божия и его мчащегося на колеснице, запряженной молниями, отца проливается на дом вотчинника только тогда, когда хозяину повинуется немалая конная дружина, лучники, копейщики, а также носители боевых палиц. Вот почему храбрым соратникам вотчинника на его семейных торжествах полагается лучшее из лучшего! Однако новые советчики правителя Гедушей — тевтонские бродяги, надутые обжоры — не дают троим достойным воинам повеселиться, а заставляют их спешить в такую даль вниз по Даугаве. Тем же временем гости правителя, рижские крестоносцы, пируют себе на Гедушском холме!

Ведьма на кошачьем хвосте, да и только!

И веревочный бич ожег спину Юргиса.

Он только дернулся, но промолчал. Словами насильников не разжалобишь. И что выпало на твою долю, не изменишь ни мольбами, ни ползаньем на брюхе, словно собака. Твою судьбу способна изменить лишь сила удивительная, что превыше человеческого представления.

А на чудо рассчитывать трудно. Слишком много чудес уже приключалось с Юргисом, чтобы и дальше надеяться на них. Нет, вовсе неразумно было бы ждать чудес.

Верный соратник Миклас остался в яме, в гедушском сосняке. На родном его кладбищенском холме никто не насыплет поминальный бугорок сгинувшему на чужбине родичу, как делают для тех, о чьей кончине дошла весть. Лежит там Миклас, и нет больше воина, что умел мудрыми словами втолковать пахарям: придавленному гнетом человеку надо подниматься против властолюбцев, против злодеев. Степа пропал около заброшенной риги, когда орденцы схватили Юргиса. Если даже и жив парень (в чем можно усомниться), для высокой миссии — поднять людей родной земли на освободительный поход — он ничего путного не сделает. Вот в катеградской стороне, вокруг Пилишек, укрывались бойцы за народную правду, охотники за наглыми насильниками, они и петли ставили, и волчьи ямы рыли, однако в освобождении народном ничуть не преуспели. И не довелось Юргису встретить закаленных в ратном деле мужей, кого страшное для чужестранных разбойников имя Висвалда звало бы на геройские дела.

Бесчисленна община малых, угнетенных людей, и все же были и остаются они крохотными пташками против ширококрылых, с острыми клювами и когтями. Правители и вожаки дружин знают только одну свою собственную правду, свою справедливость: «Чего я захотел, чего возжаждал, должно стать моим. Стадо, охотничья добыча, лошадь, разукрашенная сбруя, расшитые ножные ремни. Женщина с тугой грудью, красивым лицом и плодородным лоном. Кто помешает мне получить облюбованное, того я обрекаю смерти. Впрочем, он еще может и уцелеть, если сразу же отдаст мне требуемое, или же если выкупит его родня, коли есть в ней богатые люди».

Богатство и ценности для знатных значат больше, чем для простого люда — закон божий, заповеди мучеников, клятва родового братства и заветы предков.

Странные, совсем странные думы сопровождали Юргиса в его невеселом переходе (а что закончится этот переход невесело, казалось неотвратимым). Тут бы ему читать молитвы, призывать великомучеников и пророков, дабы с миром уйти на тот свет, где Христос воздает за верность церкви. Но ему и в голову не приходило, что в такие вот минуты те, кто носит образок святого Юрия, должны шептать: «Прости мне, сын божий! Смилуйся надо мной в конце моего бренного существования!»

Похоже, что-то сломалось в Юргисе. Как предупреждал игумен Полоцкого монастыря — от неумеренного чтения греческих дохристианских мудрецов, от Аристотеля, к которому припал Юргис, как жаждущий к полному воды кувшину. «Вещи надо постигать… Разумный ищет начала и следствия всего ради познания истины…»

— Быстрей, падаль этакая!

От резкого рывка Юргис чуть не потерял равновесие. Тащившие его за собой круто свернули с наезженной вдоль берега дороги и, пересекая поросшую кустами поляну, погнали лошадей в лес. Только что они заметили подозрительное движение впереди: вооруженные копьями воины гнали то ли многочисленное стадо, то ли толпу захваченных людей.

Оно и понятно. Против отряда копейщиков три всадника со связанным пленником не выстоят. Иди знай, какая муха и когда может укусить встретившегося в дороге латника. Римские крестоносцы охотятся за литвинами, литвины разбивают головы тевтонам и их приспешникам. Служители тевтонского епископа приятельствуют с Христовым рыцарством, однако среди людей магистра немало хитрецов, которые с радостью прихлопнут подвернувшегося под руку епископского приспешника. Тем более, если орденцу придется по вкусу сбруя или дорожные сумы встреченного конника (нет ничего проще: вину за убийство прирезанного в укромном местечке епископского служителя взвалить на здешних одержимых дьяволом язычников).

Всадники втащили Юргиса в гущу подроста, привязали коней к дереву и, раздвинув листву, стали глядеть на обширный луг, что лежал между Даугавой и устьем притока Неретки, близ брода через латгальскую речку и другого брода, что вел на тот берег Даугавы, где обитают селы, где проходит дорога из Риги в Науйиене, что в русской стороне.

Затолканный в кусты, окруженный шумно дышавшими лошадьми Юргис стоял, словно лишившись зрения. Ничего не видно: кто идет, куда, кого гонят. По топоту, глухому стуку ног, по стонам тех, кого гнали, и окрикам подгонявших можно было судить, что идет немалая толпа пленных. То ли к броду через Даугаву и потом на Асоте, то ли сразу на Ригу. Шум, однако, не усиливался, как было бы, если бы люди шли в Науйиене, что расположена на реке куда выше Ерсики.

Юргис переводил дыхание, глотал слюни, утихомиривал боль, обжигавшую небо и гортань, перемогался, ожидая, когда его стражи кончат глядеть.