Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Решили, выходит, к добродиям? — ехидно добавил Евстигней Шило, сосед по левую руку.

— А, резало-пороло! — закричал Гнат Малошийченко, живший через улицу напротив Брылей и Колибердов, — Выходит, за неньку Украину собрались кричать, пан добродий?

Все они обращались к Максиму на “вы”, это был дурной признак, потому что знались они сызмала, чуть не полста лет.

Максим сошел с тротуара и обминул соседей, пройдя по мостовой. В своем решении он был непоколебим, но остерегался эксцессов.

Вдогонку ему долетело:

— Ой и дурень же ты стал, Максим, на старости лет!..

А у калитки гремел взбеленившийся Иван Брыль:

— Гляди же, хоть и не возвращайся: забуду, что кум и сват! Нарядился в жупан, так и думает, что пан!.. Субчик …

Максим наддал ходу — слушать это было обидно.

А старый Иван грохотал:

— За все, что Королевичу и моему Демьяну в тюрягу носил, собственными деньгами верну! Недостоин ты, сукин сын, страдальцам руку помощи подавать!..

Солдат Федор Королевич, тяжело раненный во время наступления в Галиции, лежал с простреленными ногами не в госпитале, а в военной тюрьме, Косом капонире, заключенный за измену родине, и ждал смертной казни по военно-полевому суду вместе с семьюдесятью семью гвардейцами-комитетчиками. Брыль и Колиберда ухитрялись два раза в неделю носить ему передачу: один раз — газеты, другой раз — сороковку самогонки, взятую в долг у пани Капитолины.

Максим еще пуще припустил к Собачьей тропе: он решил не отзываться — все равно ни черта они в политике не понимают!

Но сзади него кто-то затопотал по дороге. Максим даже съежился: а ну как даст кто-нибудь по затылку! Однако “кто-то” повис у него на руке и оказался Тосей.

— Тато, — всхлипывала она, — татонько, не ходите!.. Максим выдернул руку и пошел еще быстрее.

— Мала еще отцом командовать! Иди!

Но Тося бежала и бежала; иногда останавливалась на миг, трогала живот: не повредит ли “ему” такая беготня? И бежала опять, стараясь заскочить вперед:

— Как же это вы, тато? Отдельно от своих, татонько?

Максиму удалось все-таки вырваться, и, только выйдя на Собачью тропу, он утер пот со лба, обмахнул платочком уже запылившиеся сапоги, одернул пиджак и пошел, умерив шаг: не к лицу было ему бежать, как мальчишке, — что ни говорите, а делегат!..

А с горы еще доносился голос старого Брыля:

— А я еще ему Карла Маркса читал!.. Предатель международной солидарности пролетариата!.. Пижон!

Максим Колиберда действительно был делегат и шел, как делегату и надлежит, на съезд.

Центральная рада созывала через украинскую фракцию Киевского совета рабочих делегатов на Всеукраинский рабочий съезд. Созывался съезд в спешном порядке, но с тщательной предварительной подготовкой: делегаты избирались от местных Советов, от профсоюзных организаций железнодорожников и рабочих сахарной промышленности. В “Арсенал” тоже явился лидер украинских социал-демократов добродий Порш, собрал членов “Родного куреня”, и они избрали своим делегатом старейшего печерского просвитянина Максима Родионовича Колиберду.

Максим Родионович возгордился и проникся сознанием своей высокой миссии. Во-первых, он и в самом деле был старейший член “Пpocвиты”, или, как он теперь выражался, “старейший деятель украинского национального движения среди наших на Печерске”. Во-вторых, быть избранным куда бы то ни было Максим удостоился впервые в жизни.

Свату Ивану свое решение принять на себя высокую миссию Максим объяснил так: раз люди просят и выказывают тебе доверие, как же повернется язык сказать — нет? Да и, по правде говоря, хватит сидеть за печкой, надо брать жизнь своею собственной рукой — так и в “Интернационале” поется, а это же гимн единой социал-демократии! Тем паче, что и против меньшевиков и против большевиков у Максима были возражения, как, впрочем, и у его побратима Ивана. Против меньшевиков он был потому, что они поддерживали войну и не соглашались на восемь часов рабочего дня и на рабочий контроль на предприятиях, да и с землей для крестьянского класса волынку тянули. А против большевиков Максим был потому, что хотя и выставляют они по всем пунктам программу супротив меньшевиков, однако имеют перед народом грех на совести: ведь своими же ушами, сват Иван, мы с тобой слышали, как сам Пятаков на митинге всех украинцев буржуями облаял и возражал против автономии Украины…

При этом воспоминании Максим распалялся.

— Разве я не правду говорю? — наступал он на побратима и свата. — Ты мне, Иван, положа руку на сердце скажи! Триста лет нас, украинцев, цари угнетали, сатрапы из нашего народа жилы тянули, слова на родном языке не дозволяли сказать, так и теперь опять то же! Снова мы — не народ? Надо нам именно за украинскую социал-демократию держаться, потому — раз! — что она украинская, a — два! — что не делится она на большевиков да меньшевиков, не раскалывает пролетарского единства: социал-демократия, и все!

Но Иван перехватывал слово и сам начинал наступать. Потому что не признавал он и отдельную украинскую социал-демократию тоже. Он кричал, что и украинских социал-демократов надо гнать к чертовой матери, ежели они еще какая-то там третья социал-демократия и, значат, еще больше раскалывают международную солидарность трудящихся!

Так пререкались друзья и так ни один другого не переубедил: Максим дал согласие пойти на рабочий съезд, а Иван разъярился и объявил его предателем пролетарского дела.

И Максим шел теперь, преисполненный гордости, что достиг таких гражданских высот, но в то же время горько сокрушаясь: потеря первейшего друга была для него, пожалуй, самой тяжелой потерей в жизни. Да еще и соседи его осудили, подняли на смех.

Шел Максим по улицам города величаво, щеголяя праздничным костюмом, обмахиваясь чистеньким глаженым платочком, но в груди у него щемило, в сердце шевелились угрызения и печаль; паршиво было у Максима на душе!

Одно утешало его: он услышит, что скажет по этому поводу сам Винниченко, докладчик на съезде, главный украинский социал-демократ, не большевик и не меньшевик, к тому же знаменитый украинский писатель. Максим иногда почитывал его рассказы, а в новой винниченковской пьесе “Панна Мара” даже должен был играть одну из основных ролей.

Данила и Харитон смотрели Максиму вслед, сбитые с толку.

События, с вечера взволновавшие город, и в самом деле были весьма серьезны. В Петрограде против демонстрации рабочих и солдат — мирной, но с требованием отобрать власть у Временного правительства и передать ее Исполнительному комитету Советов рабочих и солдатских депутатов — Временное правительство выставило вооруженных юнкеров и войска, специально отозванные с фронта. Улицы столицы обагрились кровью. Большевистская газета “Правда” закрыта. Петроградский большевистский комитет разгромлен. Судьба Ленина неизвестна…