Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Простите, граф, но как же Мельник может быть консультантом при мне, ежели он пребывает по ту сторону фронта, в рядах австрийской армии?

— О! — небрежно ответил Шептицкий. — Раз это необходимо, Мельник завтра же сдастся в плен и вы получите возможность освободить его. Об этом не беспокойтесь, коммуникации через фронт — это уж мое дело.

Шептицкий откинулся в кресле и устало прикрыл глаза. Только теперь — впервые за весь длинный разговор — Грушевский заметил, как утомлен и как уже стар митрополит Львовский и Галицкий. Но глаза Шептицкого оставались закрытыми не больше минуты. Раскрыв их снова, он посмотрел уже не на Грушевского, a прямо перед собою — в окно. Кроны каштанов зеленели там, и были они в эту чудесную пору густо усеяны стройными белыми свечками цветения.

— Какое великолепие! — произнес Шептицкий мечтательно. — Когда дело наше будет завершено на обоих берегах Збруча и украинский лев взберется наконец на свою скалу…

— Скалу? — ухмыльнулся Грушевский. — Ваш Франко призывает крушить эту скалу!

Грушевский издавна люто ненавидел Ивана Франко — постоянного своего политического оппонента, особенно же не мог он ему простить того, что историческую концепцию Грушевского Франко именовал “фальшивой исторической конструкцией”…

— Ваш Франко, — вернул “вашего” Шептицкий, — темный плебей!.. А львы украинского национализма да взберутся на свою скалу! Итак, — он вернулся к прерванной мысли, — когда наши полномочные послы будут аккредитованы при правительствах всех европейских держав, мы, скромные старатели украинского дела, принесем нашу жертву господу богу. В храме святой Софии в Киеве и в храме святого Юра во Львове мы соорудим паникадила из чистого золота, а на них — гроздья свечей из чистого серебра — точно такие, как цветы каштанов нашей древней столицы перед домом, в котором начата была борьба за самостийность Украины…

— Аминь! — прошептал Грушевский. И так шумно высморкался, что звук этот громким эхом разнесся по комнате.

После минуты торжественного молчания Грушевский снова взглянул на часы.

— Простите, граф, но у нас еще столько дел, требующих обсуждения.

— Какие там еще дела, пан профессор? — устало спросил Шептицкий.

— Очень много! — взволновался Грушевский. — Крестьяне требуют помещичьей земли! “Земельные комитеты” по всей Украине растут как грибы и действуют самовольно! Даже под самим Киевом! В Узине бастуют сезонники! В Лосятине захвачено поместье! В Ракитном и Юзефовке сожгли экономии! В Бородянке…

— Прощу прощения, пан профессор! — остановил его Шептицкий. — Все эти деяния противны закону божьему и людским законам всего цивилизованного мира. Для того и спешим создать наше государство, чтобы заразу революционной анархии не допустить…

— Но ведь пока мы создадим государство…

— До тех пор, — бесцеремонно прервал Шептицкий, — за положение на Украине отвечает Временное правительство: это его забота! И действия Временного правительства пока совершенно разумны: до Учредительного собрания — никаких изменений, а Учредительное собрание подтвердит, что закон собственности на землю непоколебим. — Шептицкий вдруг остановился. — Но, пан профессор, если я не ослышался, вы упомянули о бесчинствах в селе Бородянке — стало быть, в имении грифа Шембека? Это меня беспокоит…

— Меня также, — буркнул Грушевский. — Хотя, правду сказать, меньше, чем другие случаи. Шембек — поляк, а бесчинства творятся и на землях украинских владельцев, элиты нашей нации, на землях пана Терещенко, пана Ханенко, пана Григоренко, пана Скоропадского….

— Интересы польских землевладельцев на Украине также следует взять под защиту, — мягко заметил Шептицкий. — Польская нация вместе с нами борется за национальную независимость…

Грушевский неопределенно хмыкнул.

— Кроме того, — мечтательно добавил Шептицкий, — Бородянка — воспоминание моей юности. Поля, рощи, речушка, вальдшнепы, куропатки и… такие славные девчата были в Бородянке в те годы… Михаил Сергеевич! — впервые обратился он к Грушевскому, как принято в России, по имени-отчеству. — Сделайте одолжение! Нельзя ли одну сотню из вновь созданного полка имени гетмана Богдана Хмельницкого… послать на постой в Бородянку? Понимаете, присутствие вооруженной силы…

В это время дверь открылась и в кабинет вошли три офицера русской армии.

Из-за их спин выглядывали возмущенное лицо Софии Галечко и перепуганные лица обеих сановных святош.

— В чем дело? Что случилось? — воскликнул Грушевский, в гневе срываясь с места.

Это было сверхъестественно, во всяком случае слишком неожиданно, но все-таки это было именно так: не испросив разрешения, даже не постучавшись, в кабинет вошли три офицера. Вошли прямо с улицы, не сняв фуражек, с шашками, прицепленными к портупеям.

На мгновение они приостановились у порога, осматриваясь, а затем четким строевым шагом направились через кабинет к столу. Один из офицеров — очевидно, старший — шел впереди; двое следовали за ним. Три пары шпор мягко и мелодично, приглушенные толстыми коврами, позвякивали при каждом шаге.

Шептицкий искоса, через плечо, смотрел им навстречу, равнодушно и слегка пренебрежительно.

Старший офицер остановился в трех шагах от кресла, в котором сидел Шептицкий; двое других тоже составили каблуки, сохраняя прежнюю дистанцию.

Грушевский ухватился руками за край стола, и лицо его наливалось кровью. Это черт знает что такое, беспрецедентная наглость! Ворваться в высокое учреждение, которое он возглавляет! Попирание гражданских прав! Он немедля свяжется с полковником Оберучевым, и пускай эти наглые мальчишки на него не пеняют! Им не миновать гауптвахты, а то и отправки на позиции! Где панна София? Пускай тотчас свяжется по телефону с командующим округом.

Старший офицер приложил пальцы к козырьку, отдавая воинскую честь Грушевскому.

— По приказу командующего военным округом полковника Оберучева, офицер для особо важных поручений штабс-капитан Боголепов-Южин! — отрекомендовался он.

Лихо оторвав руку от козырька, офицер четко повернулся направо, мелодично звякнув шпорами. Поворот был выполнен безукоризненно. Теперь штабс-капитан стоял лицом к Шептицкому.

— Ваше высокопреосвященство! Мне приказано немедленно доставить вас на вокзал.

Сказано это было совершенно корректно, однако холодность в голосе офицера приближалась к температуре вечной мерзлоты. Говорил штабс-капитан грассируя, как принято было в гвардейской среде. Обращаясь к Шептицкому, он держал руки по швам — будто по команде “смирно”, однако не по-солдатски натянуто, а по-офицерски непринужденно и немного сутулился — тоже в пшютовской манере гвардейского офицерства.