Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Посмотрим! — буркнул Харитон и, взяв товарищей за плечи, повернул их на месте.

Данила оглянулся, но Харитон сердито процедил сквозь зубы:

— Ну ты, жених, или там супруг! Теперь ты на чужих девчат не очень заглядывайся. Жинке скажу.

Флегонт тоже оглянулся; потом еще раз. Сердце его учащенно билось. Жанна д’Арк, Маруся Богуславка, Софья Перовская, то есть фармацевт-консерваторка, уже скрылась в зеленых кустах, а он все еще оглядывался и оглядывался.

Они пошли вдоль обрыва, через Аносовский парк, чтобы в своей изодранной одежде не попадаться людям на глаза.

А город оставался за ними — такой же, каким он был прежде.

И по Крещатику снова шли манифестации. Прошла колонна, состоявшая из одних женщин. На большинстве заводов нынче проходили забастовки, и меньшевистские заправилы Совета рабочих депутатов побаивались, что забастовщики выйдут на демонстрацию. Забастовки, и правда, проводились под экономическими лозунгами: увеличение зарплаты в связи с дороговизной, восьмичасовой рабочий день, социальное страхование. Но ведь большевики норовили использовать любой массовый акт и могли подбросить к мирным экономическим требованиям что-нибудь вроде “Долой войну!” или “Власть — Советам!”. Вот почему жены рабочих вышли сегодня демонстрировать самостоятельно. Они шли с плакатом: “Требуем увеличения хлебного пайка!” Второй плакат несла группа солдаток: “Третий месяц мы не получаем пособия за наших мужей, которые проливают свою кровь на фронте”.

В первых рядах колонны широким солдатским шагом маршировала Марфа Колиберда — высокая, могучей комплекции женщина: двое ребятишек были у нее на руках; остальные четверо держались за юбку. Из-под широких черных бровей Марфа грозно поглядывала на праздничную, веселую толпу.

Женщины прошли по Александровской к царскому дворцу, в котором разместился Совет рабочих депутатов и другие общественные организации города.

Следом за женской демонстрацией двигался отряд милиционеров: могло статься, что жены забастовщиков и солдатки начнут бить бемское стекло в окнах Совета или Выкорого…

Потом с Фундуклеевской вышла еще колонна, и при виде ее Крещатик замер. Застыли люди на тротуарах. Торговцы перестали зазывать покупателей; автомобили подрулили к стоянкам; извозчики придержали лошадей; остановились трамваи.

По улице, запрудив всю мостовую и протянувшись почти на квартал, двигалась лавина людей.

Но что это были за люди!

Впереди на маленьких самодельных платформочках ехали безногие, отталкиваясь короткими костылями. Была их добрая сотня. За ними, высоко закинув головы назад, вытянув руки вперед и положив их на плечи впереди идущим, шагали слепцы. За незрячими — кто на костылях, кто с палкой — тянулись калеки — еще несколько сот человек. Все были в солдатских гимнастерках и солдатских фуражках, на груди у многих побрякивали медали и георгиевские кресты.

Это шли инвалиды войны из киевских госпиталей. Во главе демонстрации двое безногих везли на своих колясках плакат, зажав древко меж колен: “Мы воевали за веру, царя и отечество”.

А за ними двое других, у которых война не отняла ни рук, ни ног, но скорчила “пляской святого Витта” после контузии позвоночника, несли большой транспарант; древки качались в их трясущихся непрерывно руках, и полотнище вздрагивало и колыхалось над головами колонны. На транспаранте было написано:

“Если Временное правительство за войну, — долой Временное правительство!”

“Если Учредительное собрание будет за войну, — нам не нужно Учредительного собрания!”

На обратной стороне транспаранта надпись призывала:

“Не давайте денег на войну!”

Собрание киевских большевиков проходило, как всегда, бурно.

И снова спорили Андрей Иванов с Юрием Пятаковым.

За Ивановым стояли большевики из союза металлистов, из 3-го авиапарка и союза портных — самых многочисленных организаций народа. Пятакова поддерживал почти весь городской комитет.

— Этому не бывать! — по обыкновению категорически заявлял Пятаков.

— Но так должно быть! — настаивал Иванов. — Этим мы обеспечим переход от революции буржуазно-демократической ко второму этапу — к революции социалистической.

Они стояли друг против друга: Иванов — на трибуне, он получил слово и произносил речь; Пятаков — за столом президиума, он председательствовал на собрании. Иванов, ухватившись обеими руками за борт кафедры, подался вперед, словно готовясь к прыжку. Пятаков тоже опирался обеими руками о край стола и тоже наклонился вперед, точно хотел опередить противника и прыгнуть первым.

В аудитории Высших женских медицинских курсов, приспособленной теперь под клуб печерских большевиков, было людно: сидели по двое на одном стуле, теснились на подоконниках. Зал гудел и шумел: одни поддерживали оратора, другие разделяли позицию председательствующего. Больше всех суетился и кричал Василий Назарович Боженко, уже несколько раз он подбегал к столу президиума, требуя слова.

Гам становился нестерпимым, и Пятаков не выпускал из рук колокольчика. От Василия Боженко он сердито отмахивался.

Речь шла о вооружении киевских пролетариев.

Иванов отстаивал одобренный Центральным Комитетом ленинский тезис о вооружении рабочих и крестьян и о создании всенародной милиции, ибо только вооружение масс могло гарантировать уничтожение старорежимного аппарата насилия и обеспечить переход власти в руки трудящихся.

Пятаков высмеивал эту идею и бросал Иванову саркастические реплики. Оружия, мол, не хватает и для армии на фронте — где же его взять для миллионов рабочих и крестьян? И не приведет ли, дескать, вооружение к тому, что эсдеки пойдут войной на эсеров, эсеры — на бундовцев, анархисты начнут колошматить всех и вся? А наши “мужички” и вообще-то не умеют обращаться с винтовой или пулеметом…

В зале раздались возмущенные возгласы.

— Десять миллионов крестьян гниют в окопах, они еще и вас научат, как обращаться с оружием! — ожесточенно кричал молодой человек в солдатской форме, но без погон. — И это хамство — обзывать их по-барски “мужичками”!

Эти был брат Юрия Пятакова — Леонид. Несмотря на диплом Политехникума, его призвали в армию рядовым, как политически неблагонадежного. Теперь он возвратился с фронта, демобилизованный по болезни. В партийных дискуссиях он занимал позицию, диаметрально противоположную позиции брата. И характером братья были непохожи: Юрий — осмотрителен и осторожен, Леонид — вспыльчив и горяч.

Боженко, взъерошив бороду и размахивая кулаками, уже в который раз порывался пройти к трибуне: