Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности

– Дыша через полую трубку иногда можно провести под водой целый день,– объяснил Василий свои усилия, выкарабкиваясь на берег – не знаю, как и куда он исчез, придется возвращаться назад, скоро стемнеет, – выбраться из леса будет трудно.

Действительно, погоня заняла много времени, и так крошечные просветы между деревьями уменьшались прямо на глазах, всепроницающий мрак окутывал все вокруг, словно густой хмель угасающие мысли – надо было торопиться. До полного наступления темноты мы вышли к месту гибели незадачливого дружинника, с неимоверным трудом извлекли из его тела стрелу-дротик и, решив не оставлять труп на съедение зверю, двинулись дальше, поочередно взваливая на плечи беспомощную и остывающую ношу.

Темнело теперь с ужасающей быстротой, верхушки деревьев над головой смыкались полностью, за трухлявым пнем и причудливо изогнутом стволом мерещились живые существа – обитатели дремучего леса, пристально следящие за нежеланными пришельцами. Скрип, треск, падающая шишка – все заставляло вздрагивать и вспоминать столь близкие теперь рассказы русичей о леших, сбивающих путников в лесной темноте с правильного пути. Даже Василий стал как бы меньше ростом и растерял свою величавость бывалого охотника и проводника.

Наконец откуда-то сбоку стал доноситься лай собак, затем сквозь густые, мерцающие кроны елей пробились живые светлячки горящих факелов, и уже можно было разобрать глухие крики вышедших разыскивать нас людей. Страхи исчезли, Василий отозвался в ответ протяжным «э-э-эй», и мы облегченно свалились на кучу валежника, так кстати подвернувшуюся нам на пути.

Светлячки приближались, неумолимо увеличиваясь в размерах, лай собак раздавался все ближе, как вдруг дикий раздирающий душу вопль, заставивший нас вскочить на ноги, оглушил лес. Не сговариваясь, бросив скорбную ношу, мы ринулись навстречу факелам, снова в кровь расцарапывая лица острыми сучьями и натыкаясь на выпирающие из земли оголенные корни кряжистых сосен.

Нам повезло больше, чем тем, кто пробирался на наш зов. Двое из них лежали на дне глубокой ямы, насквозь пропоротые острозаточенными кольями, своей белизной резко выделявшимися в коварной темноте ловушки.

В город мы вернулись под утро с четырьмя безжизненными телами дружинников на сооруженных наспех носилках и с трупом собаки, который Василий нес на своих широких плечах. Несомненно, и самострел, и хитрая яма-ловушка были приготовлены совсем недавно все тем же ускользнувшим от нас убийцей. Но вот кто этот таинственный одинокий и столь беспощадный враг – оставалось загадкой, которую необходимо было разгадать в ближайшее время, так как все почему-то считали, что покушение на Рюрика могло повториться в любое время.

«В жизни правителя должна быть тайна – она будоражит воображение людей, придает загадочный, в чем-то божественный ореол личности государя, помогает объяснить его странные и непоследовательные решения. Но все это, если подданные любят и восхищаются своим правителем, если же наоборот – смутное прошлое – становится источником для открытого недовольства, грязных сплетен и самовоспламеняющегося заговора, – примерно так рассуждал Щепа, отдавая мне свои многолетние записи, – ты вправе по-своему разумению распорядиться скромным трудом и оставить от него лишь несколько слов. Рюрика нет, но живы его сын и внук, и пусть они знают об основателе их рода только то, что им полагается знать».

Спустя десятилетия, когда не было в живых ни сына, ни внука, я сжег воспоминания Щепы, так и не прочитанные ими, оставив потомкам девственное поле для догадок, домыслов и споров о Рюрике, варягах и первых робких шагах зарождающейся державы. Но боюсь, чем дальше разгоняется ход истории, тем реже они оглядываются назад, и тем меньше истины открывается им в сгущающейся дымке прошлого. Хотя, не этого ли я и хотел, уничтожая единственный документ, написанный не рядовым очевидцем тех далеких и важных событий.

Меня всегда интересовали внутренняя суть вещей и явлений, новые языки и необычные люди. Я относился ко всему с интересом, но без должной деликатности, главным для меня было проникнуть в сердцевину предмета или человеческой души и разобраться в ней, как охотник разбирается в запутанных следах хитрого зверя. Если меня привлекала вера – я должен был понять, что лежит в основе ее – страх, незнание или привычка, привитая старшими поколениями; если меня притягивал какой-то человек – я не успокаивался, пока не раскрывал мельчайшие механизмы, приводившие одностороннее притяжение в действие. И, теперь все чаще я успокаивался лишь тогда, когда раздражающее наречие чужеземца становилось приятно убаюкивающим, словно колыбельная песня матери, а чувства заинтересовавшего меня человека превращались в податливое лыко. Меня не любили за дотошную назойливость, за возможность оказаться податливым материалом для возведения чего-то неведомого, опасного, оскверняющего, а Пелгусий даже считал мою страсть к неограниченному никакими рамками познанию вредной для устоявшегося уклада славянской жизни.

Докапываясь до сокровенных тайников человеческой души, я сталкивался и с ее благородством, и с бездной пороков, прикрытых учтивостью, лестью и добропорядочностью. Со временем меня перестало волновать и то и другое, и ко всем проявлениям людской сущности я стал относиться и без распаленного зуда нетерпимости, и без рабского унижающего благоволенья.

«Человек, что огонь, – говорил Пелгусий, – может согреть, а может обжечь». – Так-то оно так, но вот что регулирует это пламя – Пелгусий или не знал, или не хотел делиться своим знанием.

Что ж, когда шестеро варягов откликнулись на призыв юного Олега, я уже не хуже старого волхва разбирался в хитросплетениях человеческих характеров и без труда читал книгу жизни по морщинистым лицам.

Свенельд среди прибывших воинов был самый загадочный и незаурядный, но я сразу же почувствовал его неоспоримое превосходство над моими навыками и знаниями, и, с сожалением, ощутил тщетность своих попыток распознать его тайну. Я испугался внутреннего противостояния с ним, что со мной случилось впервые, и мне даже не пришлось укрощать свою страсть к исследованию человеческих судеб.

Рюрик представлял собой кладезь разнообразных достоинств и недостатков, постепенно выплескивающихся наружу по мере моего наблюдения за ним. Я рассмотрел бесчисленное количество пока не затронутых, а, значит, и неведомо как звучащих струн его души – и мне стало ясно, что я привязан к нему прочнее, чем Пелгусий к безмолвным идолам.

Что же касается Синеуса и Трувора, посланных вместе со мной за варяжскими дружинами, то они представлялись мне одноцветными осколками в мозаике заморского мира, одноликой тенью старшего брата.