Александр Павлов - Божья воля

Но теперь зато вскипел Долгорукий. Он выскочил из-за стола и заорал во всю мочь:

— Это разбой! Это бунт! Я вам покажу, как царской воле не повиноваться… Эй, солдаты, тащи их всех в казематы…

Но вдруг он съёжился и побледнел. Сенявин могучей рукой схватил его за ворот и внушительно проговорил:

— Не ори, собака! Никто тебя не испугается, да никто и не послушается. Ступай к своему братцу любезному да скажи ему, что Василия Барятинского взял на себя Преображенский полк, и коли хочет он его судить, так пусть честным судом судит, а не разбойников посылает на него…

И, бросив дрожавшего от страха Михаила Владимировича, он прибавил:

— Пойдём, Вася… Пойдём, Иван Фёдорыч! Нам здесь больше делать неча…

Михаил Владимирович Долгорукий заскрежетал зубами от бессильной злобы, когда дверь захлопнулась и он остался наедине с Ушаковым.

— Это что ж значит, государь мой?! — резко обратился он к нему. — Разбойные люди насилье чинят, дебош производят, а ты что ж это?! Словно в рот воды набрал?!

Ушаков развёл руками.

— Мне-то тут что. Моё дело сторона! — холодно произнёс он.

— Нет, врёшь — не сторона! — снова закричал, побагровев от злобы и брызгая слюной, Долгорукий. — Чай, и тебе и мне поношение оказано… Царскому указу неповиновение учинено. А ты словно потатчик сим врагам… словно за их шайку стоишь. А ещё начальник приказа именуешься… Вор ты сам, изменник! Вот что!

Бледное лицо Ивана Андреевича стало ещё бледнее. Обычное хладнокровие покинуло его.

— А ты, сударь, не моги ругаться! — внушительно проговорил он. — Не вор я и изменником такожде никогда не был. Коли ежели повинен в чём, пусть царский суд судит. Оно точно — не показано по артикулу гвардии офицеров, яко подлого звания людей, пытать… Так ты то и знай…

— А приказ царёв! — выкрикнул, немного опешив, Михаил Владимирович.

Ушаков только рукой отмахнулся.

— Ну какой там приказ… Буде облыжничать-то [16] Буде облыжничать-то — хватит клеветать. . Чай, сам и писал-то его, а я-то сдуру веру дал.

Михаил Владимирович злобно сжал кулаки. Спокойный тон Ушакова словно испугал его, а последние слова даже напомнили просьбу брата «быть помягче, потому-де мало ли что приключиться может». Но озлобление на то, что жертва ускользнула из его рук, что ему не удалось, как след, выместить на Барятинском за смерть сына, снова забушевало в его груди.

— Ладно! — крикнул он. — Тамотка всё разберём! А я в Лефортово живой рукой смахаю! Покажу я вам, как Долгоруким ослушание чинить. Попомнишь ты у меня это, Андрей Иванович.

И, погрозив Ушакову кулаком, он опрометью выбежал из приказа, вскочил в сани, двумя здоровенными пинками разбудил задремавшего было кучера и велел что есть мочи гнать лошадей в Лефортовский дворец.

Уже поднимаясь по лестнице в верхние залы дворца, Михаил Владимирович заметил там большую перемену. Уезжая отсюда всего каких-нибудь три часа назад, он оставил Лефортовский дворец пустынным и мрачным, погружённым в какую-то сонную дрёму. Теперь же все залы были освещены, всюду виднелись группы людей, вполголоса, а то и шепотком беседовавших между собою. Везде пестрели цветные кафтаны, шитые золотом мундиры, пудреные парики, ордена, ленты…

«Эге! Да никак Алёша сделал дело-то! — радостно подумал Михаил Владимирович. — Значит, наша взяла. Ну погоди. Ужо покажу я вам всем, как Долгоруким обиду чинить…»

И от полноты сердца, в приливе радости, он чуть было не крикнул:

— Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержица всероссийская!

Но он вовремя удержался от этого крика, и хорошо сделал, что удержался. Радоваться было положительно нечему. Михаил Владимирович сразу понял это, когда переступил порог комнаты, примыкавшей к спальне умирающего царя, когда его взгляд, скользнув по толпе членов верховного совета и духовенства, собравшегося здесь, остановился на печальном, сумрачном лице Алексея Григорьевича, понуро сидевшего в кресле. Обделай он дело, не выглядел бы таким убитым. Значит, всё погибло, всё было кончено.

И действительно, для Долгоруких всё погибло.

Всё дело испортила простая случайность. Венчание непременно состоялось бы, и княжна Екатерина стала бы императрицей, если бы, как раз в тот момент, когда священник надевал ризы, не приехал фельдмаршал Долгорукий вместе с бароном Остерманом.

Как дорого бы дал Алексей Григорьевич, если бы мог не впустить их в залы дворца, но этого он не мог сделать.

Василий Владимирович был выродком в своей семье. В то время когда все Долгорукие, испорченные до мозга костей придворными интригами, были людьми в глубокой степени безнравственными, ставившими выше всего своё личное благополучие и честолюбивыми до болезненности, фельдмаршал Долгорукий был душевным, идеально честным человеком, неспособным ни совершить, ни допустить какое-либо подлое, бесчестное дело…

Увидев, что брат смутился при его появлении, а княжна Екатерина покраснела, Василий Владимирович прямо подошёл к священнику, тихо разговаривавшему с дьяконом.

— Батюшка, — спросил он, — вы явились, чтобы пособоровать императора?

Священник поднял на него изумлённые глаза.

— Нет, ваше сиятельство, — почтительно ответил он, — меня звали не за тем…

— Зачем же?

— Венчание тут предполагается… Его величеству благоугодно браком соединиться со своей обручённой невестой.

И он показал на княжну Екатерину.

«А, вот оно что, — подумал Василий Владимирович. — Вот какую штуку братец любезный совершить замыслил. Ну да не бывать этому».

Как раз в это время подбежал Алексей Григорьевич.

— А уж я боялся, что ты не приедешь, — с напускной улыбкой обратился он к брату. — Я порешил волю государеву исполнить.

— Какую волю? — как бы не понимая, спросил Василий Долгорукий.

— А насчёт брака с Катей.

Презрительная улыбка пробежала по лицу фельдмаршала.

— Вот что! — сказал он. — Так ты хочешь его полумёртвого венчать?..

— Ну уж и полумёртвого!..

— Да ведь он же без памяти.

— Без памяти, — как эхо, повторил подошедший Блументрост. — Совсем умирает.

— Умирает, — сказал Василий Владимирович, — а ты такое кощунство задумал. Но, слава Создателю, Он не попустил такому бесчестному делу совершиться…

Алексей Григорьевич вспыхнул.

— Как не попустил… Я хочу, чтоб их обвенчали… и их обвенчают…

— Никогда, — резким шёпотом сказал фельдмаршал. — Я не позволю этого. И если ты сделаешь хоть одно движение, хоть один жест, я прикажу тебя арестовать. Понял?..

И по твёрдому, спокойному тону Алексей Григорьевич увидел, что всякое сопротивление будет бесполезно, что брат не шутит и сделает так, как сказал.