Валентин Рыбин - Азиаты

— Представить шляхетству исключительное право содержать винные заводы, а имеющих достаточные деревни обязать заводить у себя конские заводы…

— Видным дворянам и канцелярским служителям предписать носить платье победнее, ограничивая их расточительность…

— В должность воевод и гражданских чиновников определять людей учёных…»

«Толмуд» Волынского вызвал всеобщее одобрение — не было усмотрено ничего предосудительного, что могло бы оскорбить слух императрицы или её фаворита. Татищев полюбопытствовал:

— А как сама императрица смотрит на «Генеральные рассуждения»?

— Сама она и есть сама. — Волынский скептически усмехнулся, давая понять, что императрица в этом деле «не в зуб ногой». И прибавил в том же гоне: — Ей что не поднеси на подпись — всё подпишет, если Бирон до того не успеет прочитать.

Присутствующие тихонько засмеялись: знали они и о более дерзких выражениях и поступках Волынского.

Первый царедворец, первый кабинет-министр, с каким отчаяньем «вгрызался» он в науку, чтобы восполнить умом мудрых философов мира своё ничтожное, образование. Конфиденты перевели для него Юста Липсия, чтение сочинений которого запрещалось в России, Волынскому же преподнесли наиболее острое из написанного: комментарии на Тацита. «Смелая книга, тут ничего иного не скажешь», — рассуждал он, зачитываясь страницами переведённой книги, в которой Липсий сравнивал Иоанну II, неаполитанскую королеву XV века с Клеопатрой и Мессалиной. Находя сходство между ними и русской императрицей Анной Ивановной, писал карандашом на полях: «Она! Она! Это она!»

В подражание Юсту Липсию Волынский с превеликой охотой писал свои рассуждения «О дружбе человеческой», «Надлежит ли иметь мужским персонам дружбу с дамскими?», «Каким образом суд и милость государям иметь надобно»

«Смел до отчаянья первый кабинет-министр, — подумал с некоторой тревогой Татищев. — С Бироном вовсе не считается. Я-то тоже подал донос на Шемберга, а о фаворите самом не подумал. Ну как Бирон за Волынского возьмётся тогда и мне несдобровать… А может, меня и вызвали к Ушакову за донос на Шемберга?!» Поёжившись от своих догадок, Татищев сказал с сомнением:

— Не боишься, Артемий Петрович, самою-то государыню? Она ведь вся с ног до макушки от своего фаворита зависима.

— Волков бояться — в лес не ходить, Василий Никитич. Скрывать то, что государыня у нас дура, не желаю. От неё у нас житьё хуже собачьего… Система наша ни к чёрту! Смотрю на систему нашу и диву даюсь её несовершенству. Посмотрела бы императрица, как польские сенаторы живут! Польскому шляхетству сам король не может ничего сделать — живут припеваючи, а у нас всего боятся, за всё судят.

— Меня-то за что притянули к Ушакову, не скажешь?

— К Ушакову, говоришь? А может, это ошибка? Может, в коммерц-коллегию? Слыхал я, будто растрата денежная у тебя по Оренбургу, требуется отчитаться. Полковник Тевкелев тоже приехал в столицу, видно, хотят послушать о делах покойного Кириллова. Не трусь, Василий Никитич, покуда я сам у дверей Анны, ничего с тобой худого не будет. Слышал, будто ты историей российской занят? Интересно бы почитать или послушать.

— Волынский просительно заглянул в строгие, осторожные глаза Татищева.

— А что ж, Артемий Петрович, был бы рад и премного благодарен, если б собрал господ. Мне очень хотелось услышать их мнения о моих сочинениях…

Через день Василий Никитич читал главы своей истории, с древнейших времён до 1463 года. С особой сладостью говорил о Средней Азии и её народах. Много хорошего сказывали о своих ордах киргиз-кайсаки, надобно лишь всё осознать и разобраться во всех, а загадочного много.

— Вот, господа, вам только две задачки. — Оглядев сидящих напротив него Волынского, Соймонова, Хрущова, улыбнулся с хитрецой: — Знаете, что означает по-русски «киргиз»? Не знаете, небось, да и не задумывались.

— А означает сие — сорок девушек: кырк — сорок, гыз — девушка. А что означает слово кайсак? Мудрые старики, советники Абулхайра, утверждают, что слово кайсак настолько древнее, что уходит своими корнями во времена, когда обитали на землях Средней Азии и в кайсакских степях племена саки… От саков — кайсаки, а от кайсаков и наши казаки. Кстати, раньше они не были нашими. Занимали они поначалу азиатские просторы, а потом многие из их рода откочевали в Приазовье и говорили вовсе не по-русски. Это уже позднее, когда Московское государству отпугнуло от себя подлых людей, подались они на Дон, к морю Азовскому, и постепенно распространили среди полудиких сакских племён русский, говор…

Два вечера, проведённых в доме Волынского, запомнились Василию Никитичу Татищеву. На третий день, когда вошёл в тайную канцелярию к Ушакову, в душе его сразу похолодело. Главный инквизитор, даже не поздоровавшись, ляпнул сразу:

— Гляньте на агнеца, обобрал весь Урал и Сибирь, очистил медные и железные заводы, и хоть бы что ему! Ещё и с улыбочкой руку протягивает. Ты, господин генерал-поручик, руку свою подлую мне не подавай, а го и меня императрица твоим товарищем сочтёт…

— Позвольте, Андрей Иванович…

— Нет, не позволю. С сотню доносов на тебя с Урала и Мензелинска пришли. Татищев — вор, Татищев — взяточник, Татищев — кат… Да что там, тебя за одно лишь то, что вместе с Соймоновым воеводу Шемякина военным судом осудили, на дыбу надо поднять… Знатного мурзу полковника Тевкелева, сподвижника Петра Великого, отбросили от себя, как нечисть поганую! Шемберга оболгал во взяточничестве и казнокрадстве… На самого обер-камергера Бирона тень бросил!

— Позвольте, Андрей Иванович…

— Не позволю… С позволения её величества императрицы Анны Иоановны ныне создана специальная судебная комиссия по делу Татищева. Жаль мне тебя, генерал-поручик, но придётся регалии генеральские снять, и отправиться со стражей в крепостной застенок…

Заточили его в мрачный каземат Петропавловской крепости, где одинаково темно днём и ночью. Разница лишь в том, что день доносил в камеру отдалённый шум городской жизни, ночь приносила гробовую тишину и только угадывалось тяжкое течение с редкими всплесками Невы. Но дважды в сутки в камеру заглядывал тюремный страж, внося хлёбово и зажигая огарок свечи, чтобы взглянуть на арестанта. На все вопросы Татищева лишь хмурился и не раскрывал рта. Довёл благородных кровей арестанта до бешенства: Василий Никитич на пятый день своего заточения шагнул тюремщику навстречу, сказал, сжимая кулаки:

— Ты, крыса подземельная, знаешь ли с кем дело имеешь? Знаешь ли ты какого сана и звания я? Погодь у меня, как выйду, так со свету тебя сживу за то, что мерзкого языка своего развязать боишься и рыло воротишь.

— Так нельзя ж нам, ваше превосходительство, — взмолился надзиратель. — Узнают — на дыбу потянут.