Валентин Рыбин - Азиаты

— Много ли я от тебя прошу-то?! Ты мне сказывай каждый раз, как ко мне приходишь, что там за Невой. Какие новости в царском дворце и во всей столице.

— Откель же мне знать, ваше превосходительство?! Держу в ничтожном уме только то, что от других слышу.

— И что же ты слышал позавчера, вчера, сегодня?

— Слышал, будто бы наш первый министр Волынский с самим Бироном сцепился. Кто там у них прав, кто виноват, не нам знать. Но огонь разжёг сам министр. Раньше-то немцы, отец с сыном, Кишкели, у Волынского на конюшне служили. Их он обоих прогнал оттель. А они пожаловались Остерману, и дошло до государыни. Та призвала к себе Волынского и спрашивает: «За что прогнал Кишкелей?» А он вроде бы ей написал доношенне на Остермана и других бироновцев. Поднялся на первого министра сам Бирон. Страсти кипят во дворце — один бог знает, чем кончатся…

— Слушай, милок, — зашептал Татищев. — Ты знаешь, кто я такой. Я — статский советник, а происхожу из древнего боярского рола, от самого князя Рюрика. Озолочу тебя, как выйду отсюда, коль службу сослужишь мне… Немного прошу от тебя, навести тайком первого кабинет-министра Волынского, разузнай от него, что делается во дворце?…

Ровно через сутки лязгнул дверной засов, вошёл надзиратель с синяком под глазом:

— Не обессудьте, ваше превосходительство, но первый кабинет-министр разговаривать со мной не стали, а вместо этого изволили ударить по глазу, отчего я шибко страдаю, и боюсь — не ослепнуть бы…

— Эка ты, тюлень безгласный, не мог языка с Волынским найти! — огорчился Татищев. — Ну а другие что говорят?

— Заговор вроде бы обнаружили немцы, который задумал Волынскии против царского двора и императрицы…

— Ну и ну, угощаешь ты меня чёрными блинами. — Татищев призадумался: «Как бы и меня не притянули к делу Волынского!»

Прошёл ещё один день: вывели Татищева из каземата, посадили в крытую повозку, повезли в тайную канцелярию. Снова Татищева принял Ушаков.

— О Волынском печёшься, кат? Другого от тебя и ожидать нельзя: вы с ним два сапога — пара. Он взяточник, и ты тоже. Он расхититель — и ты тоже. Ему любо по мордам других бить, и ты всякий раз за плети да розги хватаешься. Надзиратель твой донёс мне, о чём ты интересуешься… Скажу тебе так о Волынском: сей заговорщик собрал вокруг себя конфидентов да и решили они её величество императрицу российскую— свергнуть с престола. Ты-то, как мне известно, со всеми теми людьми давненько в связях состоишь. Соймонов, Еропкин, Хрущов, Мусин-Пушкин — все твои друзья.

— От друзей не отказываюсь, но ни в коем заговоре против государыни императрицы никогда не участвовал и, упаси меня Господь, никогда не подниму ничтожный глас свой против монаршей воли. Будет вам известно, Андрей — Иванович, я и в истории моей, коей занимаюсь, решительно утверждаю, что самодержавие русское может держаться только на государях…

— Я пробежал твою историю… Тут она, у меня… Коли оправдаешься — верну тебе твои сочинения… А пока изволь выслушать обвинение. Жалоб поступило великое множество, но к следствию мы выбрали всего несколько — от мурзы Тевкелева и помощника его Бородкевича, от купца Иноземцева и купца Фирсова… А ещё от полковника Давыдова… Знаком ли с таковыми господами?

— Знаком, и каждому дам достойный отпор!

Ушаков поправил букли парика, лениво перевернул несколько исписанных страниц, сказал самодовольно:

— Вот, кстати, по твоей истории несколько слов из доношения Тевкелева: Татищев де в своём писании православную веру и закон опровергает, а сам носится ещё с проектом об управлении Уральским и Оренбургским краями. Что на это скажешь, Василий Никитич?

— Веру свою православную никогда не опровергал и никогда того не будет, а что касаемо управлений Уральским и Оренбургским краями, то кому как не мне выносить по сему вопросу предложения перед кабинет-министром и лично её величеством?

После допроса отвезли опять Татищева в каземат Петропавловской крепости и надзирателя нового приставили. Занялась инквизиция делом Волынского и надолго забыла о Татищеве. Долго не ведал он о страшной участи первого кабинет-министра и его конфидентов

В годовщину Полтавской битвы на Сытном рынке, около Петропавловской крепости, в восьмом часу утра вывели Волынского и всех других осуждённых по его делу; лишь Мусина-Пушкина, страдающего подагрой, не было — ему отрезали язык в каземате. Волынский шёл в оцеплении первым. Правая рука его, вывихнутая на дыбе, висела, как плеть; рот перетянут толстой холщовой повязкой от подбородка к голове. Сквозь неё струилась кровь: в крепости у Волынского тоже вырезали язык. У эшафота он лишился сознания, и два стражника втащили его под руки на помост. При виде торчащего кола, на который должны были его посадить, он задрожал, и тут же зачитали указ о том, что государыня смягчает ему казнь, заменяя посажение на кол отрублением головы.

Казнь свершилась тотчас: сначала Волынскому отрубили правую руку, затем отсекли голову. Вслед за ним обезглавили Хрущова и Еропкина.

Соймонова и Эйхлера после наказания кнутом, а де-ла-Суда — плетьми отвезли обратно в Петропавловскую крепость. Наказанных телесно через несколько дней отправили в ссылку: Соймонова — в Охотск, Эйхлера — в Жиганский острог за Якутском, де-ла-Суда — на Камчатку, графа Мусина-Пушкина — в Соловецкий монастырь.

Тела казнённых предали земле без церковной церемонии, в ограде церкви Самсония Странноприимца, построенной Петром Великим в память Полтавской победы. Так герцог Бирон, расправясь с группой приверженцев Петра, отплатил и самому великому императору.

Летом 1739 года многотысячная армия Надир-шаха вторглась в Индию. После ухода войск из Хорасана его селения приняли благообразный вид. Исчезли с базаров и улиц толпы солдат в синих куртках и барашковых шапках, обвешанных кинжалами и саблями. Появились люди степенные, отцы семейств, в чёрных сердари [25] Сердари — сюртук со стоячим воротником и сборками сзади. . На порогах лавчонок толпились старики, наблюдая за игрой в нарды и успевая видеть, что делается вокруг и около. Шли отовсюду паломники в Мешхед к гробнице святого Имама-Резы, ехали в загородные сады на природу богачи в каретах.

В один из летних дней на Мешхедской дороге, со стороны Астрабада, появился целый кортеж золочёных карет, сопровождаемых кавалькадой воинов, одетых в красные куртки с золотыми позументами и шапки с белыми и чёрными перьями. Так ездил только Тахмасиб, перенявший в годы своего царствования европейскую моду. Потом, когда сел на персидский трон Надир-шах, Тахмасиб скрылся вместе с гвардейцами и каретами в глуши Мазандерана. И едва Надир-шах покинул страну, бывший повелитель Персии вновь появился на Мешхедской дороге.