Евгений Салиас - Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

— Почто противничаешь, дѣдушка? Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.

— Кривдой меня не возьмешь! Смѣкаю я, у васъ съ Чикой на умѣ недоброе; вы заварили все — вы же совсѣмъ хотите народъ смутить… Про бороды тамъ ввернули, а по сю пору, небойсь, изъ казаковъ никого не обрили…

— Много ты знаешь. До глухого вѣсти дошли. Скажи-ко ты вотъ, Иванычъ, какъ у васъ было? вымолвилъ Чика, обращаясь къ Лысову.

— Точно атаманы, мы вотъ, донцы, посему и бѣжали отъ себя… У насъ ужъ на Дону скребня идетъ по всѣмъ станицамъ.

— И многихъ въ легiонъ забрали! вымолвилъ другой донецъ Овчинниковъ.

— А кто не шолъ, забрали въ острогъ! прибавилъ Твороговъ.

— Обождемъ и свѣдаемъ, отвѣчалъ Стратилатъ, подлинно ли бороды скрести повелѣно!.. Тогда и разсудимъ, чтò предпрiять!

— Какъ наѣдутъ, дѣдушка, брадобрѣи-то московскie — не время будетъ рядить! крикнулъ голосъ изъ толпы.

— Садись, да и жмурься!

— Тебя перваго оголятъ, дѣдушка! усмѣхнулся Чумаковъ. Изъ стараго казака дѣвчонку спроворятъ!

— Ты не зубоскаль! вдругъ обидѣлся старикъ. Ишь пристали что собаки. На вотъ, съ вами стану…

И старикъ перешелъ къ толпѣ.

— Любо! Любо! Ай да дѣдушка! Одинъ ты — полъста, стоишь!

— Ну, а на этихъ плевать! сказалъ Чика показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ вo главѣ.

— Конечное дѣло… Ну, атаманы! Радуйтесь и веселитесь! Великой милостью сподобилъ васъ Господь и несказанную честь послалъ вамъ. Слухайте! Господи благослови! Чумаковъ перекрестился и продолжалъ громче. Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ городѣ Царицынѣ государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, а онъ чудесно спасенъ Отцемъ Небесныимъ отъ ухищренья вражескаго!

Тишина безмолвная наступила кругомъ.

— Государя великаго, продолжалъ Чумаковъ, захватили окаянные псы и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ всероссiйскiй, ушелъ съ вѣрными слугами и проявился нынѣ на Яикѣ, чтобы объявиться вѣрнымъ подданнымъ своимъ казакамъ яицкимъ и паки прiявъ правленье идти на царство! Хотите-ль въ службу цареву, такъ укажетъ вамъ Чика — гдѣ сыскать царя-государя!

— Хотимъ! Сказывай!! Всѣ пойдемъ!! Гдѣ?

— Гдѣ? гаркнулъ Чика, поднимаясь рядомъ съ кумомъ. Приносите клятву страшную заслужить батюшкѣ царю, помереть за него хотя заутрова, коли треба будетъ. Давайте клятву!! И не страшитесь тогда никакой волокиты ни яицкой, ни московской.

— Всѣ даемъ! Какъ предъ Господомъ!

— Свѣта не взвидѣть очами!

— Помереть всѣмъ нераскаянно!

— Сказывай! Сказывай! Гдѣ?! кричала вся громада въ одинъ голосъ и поваливъ скамейки напирала на Чику.

— Здѣсь!! въ хатѣ! У меня! молвилъ Чика, указывая на домъ.

Онѣмѣла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ — слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякiй казакъ дыхнуть… боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что замелькало у него въ головѣ отъ чудеснаго слова старшины Чики.

Долго длится гробовое молчанье. У всякаго стучитъ еще въ ушахъ: здѣсь!! И заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.

— Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху… будто пуля просвистала надъ всѣми головами.

Всѣ шелохнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь старый казакъ Архипъ. Придерживая одной рукой накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, — онъ поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой и злобно оглядывалъ ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми какъ усы нависли лохматыя сѣдыя брови.

— Трекляты черти!! выкрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.

— Эй, дѣдушка, баба-яга! Не мѣшайся! сказалъ Чика. Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.

Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда и всѣ глаза теперь установились на старика боязливо и трепетно, и всѣ глядѣли на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.

— Черти трекляты! судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны, съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ. Не уходились! За старое! Лиходѣи! Трикляты! Кашу заваривать! Бѣды кликать! По мipy вдовицъ-сиротъ пустить! Трекляты! Самозванничать! Проявился царь?! Здѣсь! Черти трекляты! И дѣдъ задохнулся. Трекляты!! и опять задохнулся. Трекля… совсѣмъ задохнулся дѣдъ.

— Молодцы! Убирай его! крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.

Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо: Трекляты!!

Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой… Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, старался повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.

Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика уже безъ шапки, предъ раскрытой настежь дверью и говорилъ громко:

— Выдь, государь — батюшка! Объявися вѣрнымъ слугамъ твоимъ!

— На колѣни! Ура!! крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.

Безмолвствуетъ, словно мертва — вся толпа. Но вотъ переднiе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая!

Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ. Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили opужiе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ столицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили… Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.

Въ хатѣ Матвѣя, бывшей старшинской, ярко свѣтились окна. Дѣдъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечкѣ вновь стояли теперь двѣ желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевѣсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освѣщаемый изъ окна. Въ горницѣ шла служба заупокойная… а въ гробахъ лежали старшина Мaтвѣй съ сыномъ. Мало было тутъ молящихся, и то больше старичье. Въ углу сѣней, на мѣшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня… и плакала утираясь концами желтой косынки. По саду бродила, укрываясь и прислушиваясь ко всему что дѣлалось и говорилось въ хатѣ, высокая фигура казака Чумакова.

У окошекъ маленькой и бѣдной хаты дѣда Архипа толпились человѣкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилкѣ изъ свѣжаго сѣна, въ безпамятствѣ…

— Ишь! Со злобы то… чтò бываетъ! замѣтилъ кто-то. Помретъ вѣдъ.

Въ хатѣ казака Герасимова не было ни души и дверь была заколочена. Тѣла уже были убраны. Въ церкви стояла куча гробовъ и нѣсколько бабъ выли, полулежа на паперти.