Павел Северный - Ледяной смех

В парадной просторной горнице в переднем святом углу иконы при огоньках лампад. Образа по величине разные. Лики на большинстве не знатки, и только глаза у Спаса Ярое Око да у двух святителей полны исступления. Древнего письма иконы. Снесены в сибирскую сторону в годины религиозных бурь. Кем снесены? Нынешние владельцы этого в памяти не держат. Снесены, должно, дедами, а то и прадедами. То ли теми, кто не хотел креститься тремя перстами, то ли теми, кто тайком ушел с просторов России, спасая себя от хомута барской крепостной неволи.

Возле широких лавок в переднем углу стол. Его столешница покоится на козлах и укрыта суровой, хорошо отстиранной холщовой скатертью. Горница приземиста. Встань мужик в рост да подними руку, и упрутся пальцы в доски потолка. Возле широкой пышущей жаром русской печи нависают полати. Из горницы две двери на кухню и в другие покои.

На столе на подносе медный самовар, до блеска начищенный квасной гущей. Стаканы. В вазочке — куски колотого сахара. Солонка. Кринка с топленым молоком. На тарелках ломти ржаного хлеба, квашеная капуста, политая подсолнечным маслом, соленые огурцы с крошеными груздьями и луком. Среди тарелок две бутылки. Одна пустая, а вторая с желтым самогоном — будто чай, потерявший цвет от лимона.

В душной горнице пахнет овчиной и махоркой.

За столом разместились: Вадим Муравьев все еще с погонами поручика. Его давно не бритое лицо заросло лохматой бородкой. Из-под расстегнутого френча видна грязная рубашка; капитан Стрельников, в его бороду пробилась густая седина, ворот его гимнастерки расстегнут; штабс-капитан Григорий Голубкин, несмотря на духоту в горнице, в накинутой на плечи шинели. Его знобит и мучает кашель.

На лавке у стены, ближе к самовару, Родион Кошечкин, рядом с ним Лабинский. Оба одеты с предельной простотой. Легко могут сойти за сибирских мужиков себе на уме. Лабинский позволил волосам запушить щеки и подбородок.

Лабинский взволнован: в Барабинской степи группа солдат забрала у него тройку, ему пришлось из-за этого бросить ценные вещи.

— Господа офицеры, как прикажете называть таких солдат? Естественно, только мародерами. Людьми, переставшими уважать в себе людское достоинство. На мое счастье, меня нагнала госпожа Топоркова с какой-то древней старушенцией и согласилась посадить жену в свою кошевку, а я получил возможность вывезти два ценных сундука. Ей-богу, слова бы не сказал, если б лошадей забрали для раненых. Но ведь их у меня отобрали солдаты с мордами, пышущими здоровьем. Но ничего! Я свое возьму. Дал бы только бог добраться до Новониколаевска. Там-то уж я добьюсь любой компенсации за отнятых лошадей.

— А у тебя, Григорий Павлович, есть от тех солдат расписка о взятых лошадях? Чем ты, кому докажешь, что все было именно так, а не иначе?

— До сих пор все верили мне на слово.

— Так это было в Омске.

— Солдаты везде обязаны нас охранять, а не грабить.

— А солдатам сейчас на вас наплевать, господин Лабинский. Беда для вас в том, что солдаты уразумели, что жертвовали жизнью не ради спасения Сибири от большевиков, а только ради вашего благополучия, — резко сказал капитан Стрельников. — Солдаты, господин Лабинский, научились теперь думать, даже неграмотные, и у всех заветная цель — сохранить жизнь. А беречь ее им приходится не только от пуль большевиков, но также и от пуль своего начальства, обладающего правом лишать их права жить. Для этого нужно только сказать «колчаковское слово и дело», вернее обвинить любого из них в причастности к большевикам. Подтвердите, господа капитаны, что говорю правду.

— Но долг офицеров уметь вовремя пресечь далеко идущие раздумья солдата.

— Не то время, не то время, господин Лабинский. Ведь офицеры тоже хотят жить. Ибо тоже многое поняли по-иному, а главное поняли, что поставили свою молодость рядом со старостью упрямых генералов. А ведь молодость обязывала нас думать, а мы как попугаи бездумно повторяли свое покорное «слушаюсь, ваше превосходительство».

Лично меня, господин Лабинский, ваш рассказ о потере лошадей не возмутил. Насколько мне известно, вам удалось приобрести новых. Приехали сюда на двух тройках. Солдаты отняли у вас лошадей, устав шагать. А ведь они от всех верст, пройденных по России до Барабинской степи, могли действительно устать, хотя их морды, как вы изволили сказать, и не были худыми.

Ваша житейская беда, господин Лабинский, в том, что вы за все привыкли платить, а заплатив, требовать исполнения ваших желаний. А почему не пробовали подумать, что не всех можно купить и не всех можно заставить отказаться от своего мышления ради того, что за этот отказ вами уплачено.

Представьте, что мне, капитану Стрельникову, уже почти противно существовать от сознания, что из-за лени вовремя задуматься я позволил себя втянуть в гражданскую войну, согласившись с чужим желанием, что офицерские погоны обязывают меня быть противником большевиков, хотя капитан Стрельников вышел из того же сословия, что и большевики. Теперь я со всеми измеряю версты сибирского пространства, пока оно не упрется в Великий или Тихий океан.

А что дальше? Что если мое теперешнее настроение не понравится начальству? Если вы, господин Лабинский, скажете о нем тем, кто вам выдаст в Новониколаевске любую компенсацию за лошадей?

— Господь с вами, господин капитан. Мне приходится слышать всякие мнения.

— А я не зря сказал вам об этом. Бывая теперь в обществе офицеров, вы должны держать язык на привязи, хотя вам в Омске верили на слово. Господин Кошечкин, у вас, кажется, папиросы? Угостите.

— С превеликим удовольствием.

Кошечкин передал Стрельникову коробку с папиросами.

— Давайте чайком баловаться и с глотки сивуху споласкивать.

Кошечкин начал наливать в стаканы чай.

— А ведь у меня, господа хорошие, в Омске, в самый последний день его существования под властью Колчака, тоже тройку отобрали.

— И тоже солдаты? — спросил штабс-капитан Голубкин и засмеялся.

— Нет, отняли три офицера. Да, да. Три офицера. А вышло все по-смешному. Кинуть Омск я решил раненько утром четырнадцатого ноября. Тройка стояла у крыльца. Вышел я во двор и стал слушать стрельбу. Слушаю и решаю, кто стреляет — красные али мы. И вдруг вбегают во двор три офицера и к тройке. Я тоже к ней. Но один офицер, вынув наган, повертев им перед моим носом, заставил понять, что сильнее меня с огненной игрушкой. Так тройка и была такова. Кони были хорошие. Надеюсь, что в добрые руки попались. Вороные кони.

Кошечкин, налив в блюдце горячий чай, откусил от куска сахар и отпил из блюдца несколько глотков.

— А как же выбрались из города, — спросил Муравьев.

— Смекалка выручила. Она ведь у всякого русского человека, ежели вовремя народится, то всегда к добру.