Павел Северный - Ледяной смех

Как легко все развалилось. Настолько легко, что даже не успел подумать, кого же мне обвинять в том, что оказался за бортом жизни с кличкой бывшего колчаковского офицера. Но мне кажется, что обвинять буду отечественных капиталистов, спевшихся с подобными себе капиталистами в Европе и Америке, ловко обманувших всех нас, старавшихся закидать большевиков шапками. Теперь мне иной раз бывает жаль себя. Тогда я спрашиваю, зачем я ввязался в эту сибирскую кровавую бойню, когда мог просто где-нибудь отсидеться, а теперь должен шагать вперед и вперед, не зная ничего о том, что меня ждет впереди.

— Мы все, господин Пигулевский, ничего не знаем, что ждет нас впереди.

— Нет, уважаемая Васса Родионовна, вы прекрасно знаете о своем будущем в Маньчжурии. У вас деньги, и при этом большие деньги. Вы даже надеетесь, что такие Пигулевские будут работать на вас, чтобы не сдохнуть с голоду. Да, все будет именно так, и вы об этом знаете. Знаете, что у поручика Пигулевского ничего нет, потому и предложили ему вчера место кучера на вашей тройке. Случайно или заведомо позабыв, что он еще не привык к тому, что ему пора становиться у подобных вам лакеем. Он еще надеется, что если его не заставит воевать за себя атаман Семенов и он доберется до Маньчжурии, то сможет стать извозчиком по найму у какого-нибудь генерала или капиталиста. Потому сам обзавестись лошадкой с коляской не смогу.

— Успокойтесь, Пигулевский, будет у вас в Харбине своя лошадь и коляска. В этом вам помогу.

— Спасибо, княжна, если, конечно, свое доброе обещание не забудете.

— Почему вы такой злой, поручик? — спросил Удинцев. — У вас же вся жизнь впереди.

— Правду говорите, полковник. Действительно, мне только двадцать пять лет. И жизнь у меня впереди. Из прожитых лет — три года за веру, царя и отечество поил кровью вшей на германской и два года простачком с мозгами балаганил в армии Колчака. Злой я потому, что позволил себя одурачить, поверив, что действительно должен сражаться с большевиками за спасение России, а оказалось, что сражался за интересы сибирских богачей и их иностранных прихлебателей, мечтавших обзавестись выгодными концессиями. Сегодня злой, господин полковник, что с утра в избе появились вы с вашим повествованием о расставании с Колчаком. Злой, что в вашем обществе пью чужой коньяк, понимая, что вам здесь не место. Вы должны быть возле адмирала, которому усердно услужали, пока он был главой Сибири. Армия, в которой я был, надеялась, что вы его не бросите на произвол судьбы, оставив в лапах союзников.

— Поручик!

— Не повышайте голоса, полковник. Ибо все у всех сорвалось. Все в одинаковом положении. Обманщики и обманутые.

— Не рано ли радуетесь? — заметил Красногоров.

— Нет, как раз вовремя. Радуюсь, что тем, за кого сражался у Колчака, не удалось ограбить Россию с моей помощью. Радуюсь и тому, господин Красногоров, что вместе со мной и вы драпаете из родной Сибири, спасаясь от большевиков, и так же, как я, молите бога, чтобы помог вам живым добраться до Маньчжурии. Потому за Байкалом и для вас есть преграды. Все тот же атаман Семенов с бароном Унгерном. Меня они могут мобилизовать, а вас прощупать. Знают, что вы люди для них икряные. Тогда вам придется поделиться с ними вашими реальными капиталами.

— Пигулевский, давайте играть в шестьдесят шесть.

— С удовольствием, княжна. Спасибо, что остановили мою болтовню. Но не могу молчать, когда чувствую возле себя людскую фальшь.

В избу вошел полковник Несмелов и, разглядев возле стола Певцову, довольно рассмеялся.

— Вот и не верь в чудеса.

— Глазам не верю! Неужели? — растерявшись от неожиданной встречи, спросила Певцова.

— Верьте, княжна, своим глазам. Перед вами Несмелов со всеми присущими ему приметами.

Полковник Удинцев, выйдя из-за стола, направился к Несмелову.

— Здравствуйте. Узнаете меня?

— Узнаю, Удинцев. Но руки не подам, пока не узнаю, на что вы обрекли доверенного вам адмирала.

— Разве виноват?

— Виноваты во всем, что не возле него, а здесь за коньяком под капусту.

— Не вам судить об этом.

— Тогда зачем тянули мне руку?

— Поймите.

— Никогда не пойму и никогда не найду оправдания вашему поступку. Одно все же могу обещать. Забыть, что слышал вашу фамилию.

— Раздевайтесь, господин Несмелов, — предложила Певцова.

— Не могу. Встрече с вами рад искренне. Где Кокшарова?

— Не видите? Вон спит на чужом плече.

— Как все чудесно сложилось. Село со своим полком я просто пройду, но на ваших руках оставлю одного офицера. Княжна, оденьтесь и выйдемте в сени. Я вам все объясню.

— Какого офицера хотите у нас оставить? — громко спросила севшая на лавке Васса Родионовна.

— Тише! Не надо будить Кокшарову. Ей лучше пока не знать.

Настенька Кокшарова, встав, растерянно оглядевшись, подошла к Несмелову.

— Здравствуйте. Скажете?

— Конечно. Прежде всего счастлив, что нашел вас. Привез вам капитана Муравьева. Рады?

Испуганно вскрикнув, Настенька зажала рот рукой, прижавшись к Певцовой, пересилив волнение, спросила шепотом:

— Привезли? Что с ним? Ранен?

— К сожалению, хуже. Сыпняк.

— Где он?

Настенька метнулась к двери, но Несмелов успел ее остановить.

— Успокойтесь. Он в санях у ворот. Часто без сознания. Уверен, в ваших руках выживет.

— Господи! Покажите его.

— Оденьтесь!

— Умоляю! Я должна его видеть.

— Княжна, оденьте ее.

Певцова помогла Кокшаровой одеться.

— Господа, есть важные для нас новости. Красные захватили золотой поезд. И опасно болен генерал Каппель. Надеюсь, что выживет и тогда спросит у вас, Удинцев, почему бросили адмирала.

Поручик Пигулевский перекрестился.

— Чего креститесь? — спросил Несмелов.

— Радуюсь, что русское золото осталось дома.

— Как ваша фамилия? — спросил снова Несмелов.

— Поручик Пигулевский.

— Счастлив, что смогу наконец запомнить фамилию честного русского человека. Пойдемте, девушки.

— Калерия, а ты куда? — спросила сестру Васса Родионовна.

— Со всеми к Муравьеву.

— Не ходи. Сыпняк заразен.

— Идите, Калерия. Мадам, видимо, не знает, что вши по воздуху не летают… Я тоже пойду. — Пигулевский, накинув шинель, вышел из избы с Калерией Кошечкиной.

В пустой горнице, на летней половине избы на полу раструшен сноп соломы. На нем, укрытый солдатскими одеялами и тулупом, лежит капитан Муравьев.

Огонек в лампадке перед темной иконой едва-едва желтит возле себя мрак, но все же, если приучить глаза к темени, можно разглядеть в горнице, в оконных проемах, промерзшие стекла и на стенах блестки пушистого инея.

На лавке в полушубке, укрыв голову платком, прислонившись к стене, Настенька Кокшарова вслушивается в бред больного, все еще до конца не осознав всей радости от нежданной встречи с любимым.