Лью Уоллес - Бен-Гур

Большая голова купца тяжело лежала на груди, очнувшись, он ответил:

— Поговори с Балтазаром: я сделаю, как он захочет. Он в паланкине.

Бен-Гур поспешил отодвинуть штору. Египтянин лежал внутри, и лицо у него было, как у покойника. Услышав предложение, он слабо спросил:

— Мы увидим его?

— Назорея? Да. Он пройдет в нескольких шагах от нас.

— Господи! — трепетно воскликнул старец. — Еще раз, еще раз! О, это ужасный день мира.

Вскоре все ожидали под прикрытием дома. Говорили мало, боясь, вероятно, поверить друг другу свои мысли, не было уверенности ни в чем и прежде всего — в собственном мнении. Балтазар с трудом выбрался из паланкина и стоял, поддерживаемый слугой, Эсфирь и Бен-Гур были с Симонидом.

Тем временем поток людей стал еще гуще, крики приблизились — пронзительные, грубые и жестокие. Наконец, показалась процессия.

— Смотрите, — горько сказал Бен-Гур, — то, что подходит сейчас, — Иерусалим.

Сначала пространство перед ними заполнили мальчишки, гикающие и визжащие:

— Царь Иудейский! Дорогу, дорогу Царю Иудейскому!

Симонид смотрел, как они вертелись и приплясывали подобно туче мошкары.

— Когда эти, — сказал он, — примут наследство — увы городу Соломонову!

Далее, блестя медью доспехов, с безразлично-суровым видом маршировал отряд легионеров в полном вооружении.

Далее шел НАЗОРЕЙ!

Он был едва жив и спотыкался через каждые несколько шагов. Грязный изорванный хитон висел на его плечах поверх туники. Босые ноги оставляли на камнях красные пятна. На шее болталась доска с надписью. Терновый венец был туго надвинут на голову, и из-под него по лицу и шее ползли полосы засохшей крови. Длинные волосы сбились. Кожа, где ее удавалось разглядеть, была призрачно белой. Связанные руки он нес перед собой. Еще в городе он упал под тяжестью поперечного бруса для креста, который, по, обычаю, осужденный должен был нести на место казни, теперь за него нес какой-то соотечественник. Четыре солдата охраняли его от толпы, но люди все же прорывались, били его палками и плевали. Он же не издавал ни звука — ни жалобы, ни стона — и не поднимал глаз, пока не приблизился к дому, у которого стоял Бен-Гур со своими друзьями. Эсфирь жалась к отцу, который, при всей своей воле, не мог унять дрожи. Балтазар обвис, лишившись дара речи. Даже Бен-Гур воскликнул: «Боже мой, Боже мой!» Будто ощутив их сострадание или услышав возглас, Назорей повернул измученное лицо и посмотрел на каждого взглядом, который они сохранили в памяти на всю жизнь. Они увидели, что он думает о них, а не о себе, и глаза идущего на смерть дали им благословение, которого он не мог произнести вслух.

— Где твои легионы, сын Гура? — спросил Симонид, приподнявшись.

— Анна знает это лучше, чем я.

— Что, изменили?

— Все, кроме этих двоих.

— Значит, все потеряно и этот праведник умрет!

Лицо купца исказилось, голова упала на грудь. Он хорошо выполнил свою часть работы, движимый теми же целями, что Бен-Гур. Теперь эти цели стали навсегда недосягаемы.

За Назореем шли два человека с брусьями на плечах.

— Кто это? — спросил Бен-Гур галилеян.

— Разбойники, осужденные на смерть вместе с Назореем.

Далее шла фигура в митре и золотой парче. Первосвященника окружали стражники храма, за ним шагал весь синедрион, а еще далее — длинная колонна священников.

— Приемный сын Анны, — тихо сказал Бен-Гур.

— Каиафа! Я видел его, — ответил Симонид и, помолчав, добавил: — Теперь я убежден. С уверенностью, какую дает просветление духа, с абсолютной уверенностью я говорю: прошедший с доской на груди есть то, что гласит надпись: ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ. Обычного человека, самозванца, преступника никогда не ждали так. Смотри! Здесь вся нация — Иерусалим, Израиль. Здесь ефод, здесь голубая мантия с ее бахромой, пурпурными гранатами и золотыми колокольчиками — ее не видели на улице со дня, когда Иадуа выходит встречать Македонца. Все это доказывает, что Назорей — Царь. Если бы я мог, встал бы и пошел за ним!

Бен-Гур слушал, удивленный, но Симонид, будто опомнившись после такого необычного для себя выражения чувств, нетерпеливо добавил:

— Поговори с Балтазаром и, прошу тебя, идем. Приближается отрыжка Иерусалима.

В это время заговорила Эсфирь.

— Там какие-то женщины, они плачут. Кто они?

Проследив за направлением ее руки, все увидели четырех женщин в слезах, одна из них опиралась на руку мужчины, чем-то напоминавшего Назорея. Ответил Бен-Гур:

— Мужчина — любимый ученик Назорея, та, что оперлась на его руку — Мария, мать Учителя, остальные — преданные ему галилеянки.

Пока плачущие не скрылись в толпе, за ними следили блестящие от слез глаза Эсфири.

Читатель мог подумать, что разговор, обрывки из которого мы привели, велся вполголоса — и ошибся. Большей частью, собеседникам приходилось кричать, будто на морском берегу, под шум прибоя, с которым только и можно было сравнить крики толпы.

Демонстрация предвосхищала те, которыми едва тридцать лет спустя Святой Город под управлением партий был разорван на части, столь же многочисленная, столь же фанатичная и кровожадная, и кипели в ней те же люди: рабы, погонщики верблюдов, торговцы с рынка, привратники, садовники, продавцы фруктов и вина, прозелиты и необращенные иностранцы, стражники и поденщики из Храма, воры, грабители и мириады, не причисляемые ни к какому классу, но в подобных случаях появляющиеся неизвестно откуда, голодные и пахнущие пещерами и склепами — простоволосые оборванцы с голыми руками и ногами, волосы и бороды, свалявшиеся в войлок, лохмотья цвета грязи, звери с бездонными пастями, способные реветь, как львы, зовущие друг друга в пустынных просторах. У некоторых были мечи, многие размахивали копьями и дротиками, но оружием большинства были колья, узловатые дубинки и пращи с только что подобранными камнями в сумах или задранных подолах туник. В грязной массе временами мелькали более важные персоны: книжники, старейшины, раввины, фарисеи с длинной бахромой, саддукеи в тонких плащах — эти служили сейчас распорядителями. Если какая-то глотка уставала кричать, они находили ей замену, и продолжало греметь неумолчное: «Царь Иудейский! Дорогу Царю Иудейскому! Осквернитель Храма! Богохульник! Распни его, распни!» И наибольшей популярностью пользовался последний из криков, ибо, безусловно, лучше всего выражал желание толпы и ее ненависть к Назорею.

— Идем, — сказал Симонид, когда Балтазар оправился, — скорее идем.

Бен-Гур не слышал. Вид этой части процессии, ее грубость и дикая жажда жизни напомнили ему о Назорее — его милосердии и множестве благодеяний совершенных для несчастных. Одна мысль вызывала другую, и он вспомнил о собственном великом долге, вспомнил, как сам был в руках римской стражи, обреченный на смерть, казалось, столь же неизбежную и почти такую же страшную, как смерть на кресте, вспомнил воду из колодца в Назарете и божественное выражение лица того, кто дал ее, вспомнил последнее благодеяние — чудо в Пальмовое воскресенье, а с этими воспоминаниями пришла больно ранящая мысль о нынешнем бессилии отплатить помощью за помощь, и он горько упрекал себя. Он не сделал всего, что мог, он должен был следить за галилеянами, поддерживая их верность и готовность, и сейчас — сейчас был момент для удара! Одним верно нанесенным ударом можно не только рассеять толпу и освободить Назорея, это был бы трубный глас Израилю и начало долгожданной войны за свободу. Возможность пришла, и если упустить ее сейчас!.. Бог Авраама! Неужели ничего нельзя сделать — ничего?