Лью Уоллес - Бен-Гур

— Это нижний ярус.

Все устремили взгляды на

СХЕМУ

— Вот, трибун, что я получил от Гратуса. Видишь, здесь камера номер V, — сказал Гесий.

— Вижу, — ответил трибун, — продолжай. Он сказал, что камера прокаженная.

— Я хотел бы задать вопрос, — сдержанно сказал надзиратель.

Трибун позволил.

— Не имел ли я права в описанных обстоятельствах считать схему подлинной?

— А как еще ты мог считать?

— Но схема неверна.

Начальник удивленно поднял глаза.

— Схема неверна, — повторил надзиратель. — Она показы вает только пять камер на этаже, а на самом деле их шесть.

— Ты говоришь, шесть?

— Я покажу тебе, как выглядит этаж на самом деле… или насколько я знаю теперь.

Гессий нарисовал на своей табличке следующую диаграмму и подал ее трибуну:

— Молодец, — сказал трибун, изучая рисунок и думая, что рассказ закончен. — Я прикажу исправить схему или, лучше, сделать новую. Придешь за ней утром.

Сказав это, он встал. — Но выслушай меня до конца, трибун.

— Завтра, Гесий, завтра.

— То, что я должен сказать, не терпит отлагательств.

Трибун сел. — Я постараюсь не задерживать тебя, — говорил смущенный смотритель, — но позволь задать еще один вопрос. Не имел ли я права поверить Гратусу в том, что сказал он мне об узниках камеры номер V?

— Да. Твоим долгом было считать, что в камере три узника — государственных преступника — слепых и лишенных языков.

— Так вот, — сказал надзиратель, — это тоже не соответствовало истине.

— Не может быть! — к трибуну вернулся интерес.

— Слушай и суди сам, о трибун. Выполняя распоряжение, я обошел все камеры, начиная с первого яруса и кончая нижним. Приказ не открывать дверь камеры номер V выполнялся — все эти восемь лет еда и питье подавались через отверстие в стене. Вчера я подошел к двери, желая увидеть, наконец, несчастных, которые, против ожидания, прожили так долго. Замок не поддавался. Мы слегка нажали и дверь упала, сорвавшись с проржавевших петель. Войдя, я обнаружил только одного человека, старого, слепого, безъязыкого и голого. Свалявшиеся волосы свисали до пояса. Кожа походила на пергамент. Он протягивал к нам руки с ногтями, длинными и загнутыми, как птичьи когти. Я спросил, где его товарищи. Он отрицательно замотал головой. Мы обыскали всю камеру. Пол и стены были сухими. Если сюда заперли троих, и двое умерли, то должны были остаться хотя бы кости.

— Следовательно, ты полагаешь…

— Я полагаю, о трибун, что все эти восемь лет в камере был только один заключенный.

Начальник бросил на надзирателя пронзительный взгляд и сказал:

— Осторожнее, ты обвиняешь Валерия больше, чем во лжи.

Гесий кивнул, но сказал:

— Он мог ошибаться.

— Нет, он был прав, — мягко возразил трибун. — По твоему собственному утверждению, он был прав. Разве не сказал ты только сейчас, что все восемь лет еда и питье поставлялись на троих?

Окружающие согласились с проницательностью начальника, однако Гесий не выглядел обескураженным.

— Ты выслушал только половину, о трибун. Когда узнаешь все, вероятно, согласишься со мной. Ты знаешь, что я сделал с этим человеком: послал его в баню, приказал подстричь и одеть, отвести к воротам и отпустить на свободу. Я умыл руки. Но сегодня он пришел и был доставлен ко мне. Знаками и слезами он дал понять, что хочет вернуться в свою камеру, и я приказал выполнить это желание. Когда его уводили, он вырвался и целовал мои ноги, жалобным мычанием немого моля, чтобы я пошел с ним. Я пошел. Загадка трех узников не давала мне покоя. Теперь я рад, что снизошел к его просьбе.

Все присутствующие затаили дыхание.

— Когда мы пришли в камеру, и узник понял это, он схватил меня за руку и подвел к отверстию, подобному тому, через которое ему подавалась пища. Несмотря на то, что туда прошел бы твой шлем, я не заметил эту дыру вчера. Не выпуская моей руки, немой сунул голову в дыру и замычал. Оттуда слабо донесся ответный звук. Я был поражен, оттащил старика и крикнул: «Эй, там!» Ответа не было. Я крикнул еще раз и услышал слова: «Славен будь, Господь!» Но что самое поразительное, трибун, голос был женский. Я спросил: «Кто ты?» и получил ответ: «Женщина Израиля, погребенная здесь со своей дочерью. Помогите нам скорее, или мы умрем». Я велел им держаться и поспешил к тебе за приказом.

Трибун торопливо встал.

— Ты был прав, Гесий, — сказал он, — теперь я понимаю.

Схема была ложью, как и сказка о трех преступниках. Валерий Гратус — не лучший из римлян.

— Да, — сказал надзиратель. — Я выяснил от узника, что он регулярно предавал женщинам еду и питье, которые получал.

— На это и был расчет, — ответил трибун и, взглянув на лица друзей, а также подумав, что хорошо будет иметь свидетелей, добавил: — Спасем женщин. Идем все.

Гесий был доволен. — Придется пробить стену, — сказал он. — Я нашел, где была дверь, но она замурована.

Трибун задержался, чтобы приказать писцу: — Пришлешь рабочих с инструментами. Поторопись, но док лад задержи, потому что его придется исправить.

И не медля более, все вышли.

«Женщина Израиля, погребенная здесь со своей дочерью. Помогите нам скорее, или мы умрем».

Таков был ответ, полученный надзирателем Гесием из камеры, которая появилась на исправленной схеме под номером VI. Услышав его, читатель, несомненно, догадается, кто были эти несчастные, и скажет себе: «Наконец нашлись мать Бен-Гура и его сестра Тирза!»

И будет прав.

После ареста они были доставлены в Крепость, где Гратус предполагал убрать их с дороги. Он выбрал Крепость, поскольку та находилась под его присмотром, и камеру номер VI, поскольку, во-первых, это было наиболее укромное место, и во-вторых, она была заражена проказой, а узниц следовало не просто надежно спрятать, но спрятать туда, где ждет неизбежная смерть. Именно в такое место и доставили их ночью рабы, сами впоследствии исчезнувшие бесследно. При всем стремлении избавиться от возможных обвинителей, Гратус учитывал возможность разоблачения и, предпочитая в этом случае обвинение в неправомерном наказании двойному убийству, поместил в камеру номер пять слепоглухого, который должен был передавать женщинам воду и питье, но ни в коем случае не смог бы рассказать, кто они такие, и кто обрек их на ужасную медленную смерть. С такой изобретательностью, не обошедшейся без Мессалы, римлянин, под видом наказания мятежного рода, расчищал себе дорогу к конфискации состояния Гуров, ни крохи из которого никогда не попало в имперские сундуки.