Лью Уоллес - Бен-Гур

Последним пунктом плана было удаление прежнего надзирателя, который слишком хорошо знал нижний ярус. Ново-назначенный Гесий получил специально для него изготовленные схемы и инструкцию, что, вместе взятое, делало и камеру, и ее обитательниц навсегда потерянными для мира.

Чтобы понять, какой была жизнь матери и дочери на протяжении этих восьми лет, нужно вспомнить об их воспитании и прежних привычках. Условия становятся приятными или ужасными в зависимости от нашей восприимчивости.

Повторяем, чтобы получить истинное представление о страданиях, перенесенных матерью Бен-Гура, читатель должен подумать о ее духе не менее, если не более, чем об условиях заключения. И теперь мы можем сказать, что именно подготавливая эту мысль, мы столь подробно описывали сцену в летнем доме на крыше семейного дворца в начале второй книги. И для того же был предпринят труд детального описания дворца Гуров.

Другими словами, давайте вспомним чистую, счастливую, блестящую жизнь в княжеском доме, чтобы яснее был контраст с существованием в нижнем каземате крепости Антония; и тогда читатель в своем старании постичь несчастье женщины не остановится на физических условиях, которые найдут сострадание в его сердце; но, пойдя далее, он разделит муки ума и души, чтобы измерить которые, довольно будет вспомнить, как она говорила сыну о Боге, народах и героях: в одно мгновение — философ, в другое — учитель и всегда — мать.

Желая сильнейшим образом уязвить мужчину, бьют по его самолюбию; желая же уязвить женщину, целят в ее чувства.

Вспомним, кем были прежде наши несчастные, спустимся в подземелье, чтобы увидеть, каковы они теперь.

Камера номер VI имела форму, соответствующую рисунку Гесия. Размеры ее оценить трудно — достаточно сказать, что помещение было просторным, грубым, с неровными стенами и полом.

Первоначально македонский замок отделялся от Храма узким, но глубоко уходящим в землю скалистым утесом. Строители углубились в скалу с севера, последовательно высекая под естественной кровлей камеры V, IV, III, II, I, из которых только пятая сообщалась с шестой. Затем прорубили коридор и лестницу на верхний ярус. Когда работа была закончена, шестую камеру отгородили от мира стеной из огромных каменных глыб, между которыми были оставлены отверстия, напоминающие современные вентиляционные отдушины. Ирод, когда Храм и Крепость стали его владением, еще усилил стену и заделал все отдушины за исключением одной, сквозь которую проникало немного живительного воздуха и луч света, далеко не достаточный, чтобы рассеять тьму каземата.

Такой была камера номер VI. Содрогнись же, читатель! Описание слепого и безъязыкого, выпущенного из камеры V, было только подготовкой к ужасу, который еще впереди.

Две женщины теснятся к отдушине; ничто не отделяет их от голой скалы. Вертикально падающий луч заливает их призрачным светом, и мы не можем не заметить, что узницы обнажены. Но этот же свет дает нам спасительное знание: любовь не покинула страшной обители — узницы обнимают друг друга. Богатство улетает, комфорт можно отобрать, надежда исчезает, но любовь остается с нами. Любовь есть Бог.

Там, где сидят женщины, пол отполирован до блеска. Кто может сказать теперь, сколько из восьми лет заключения провели они на этом самом месте напротив отдушины, питая надежду на спасение робким, но дружественным лучиком света. Когда он, крадучись, входил в камеру, они знали, что наступает рассвет; когда начинал блекнуть, понимали, что мир затихает к ночи, которая нигде не будет такой длинной и беспросветной, как у них. Мир! Через эту трещинку, будто она была широкой и высокой, как царские врата, они мысленно выходили в мир и проводили изнурительное время, духами летая по нему, ища одна — своего сына, другая — брата. Искали на морях и их островах; сегодня он оказывался в одном из великих городов, завтра — в другом; и всюду он достойно сопутствовал им, потому что, как они жили ожиданием его, так он — поисками их. Как часто их души встречались в поисках друг друга. Как сладко было узницам повторять: «Пока он жив, мы не забыты; пока он помнит, есть надежда!» Никто не знает, какие силы можно черпать из малого, пока не подвергнется испытанию.

Не приближаясь, мы видим через камеру, что внешность женщин претерпела изменения, не объясняемые ни временем, ни долгим заключением. Мать была прекрасной женщиной, дочь — прелестным ребенком, но даже любовь не могла бы сказать этого о них теперь. Их длинные спутанные волосы странно побелели; вид женщин заставляет нас инстинктивно отпрянуть — быть может, виноват призрачный свет? Или муки голода и жажды — ведь они не ели с тех пор, как вчера был выпущен на свободу слепонемой слуга?

Тирза жалобно стонет в объятиях матери.

— Не волнуйся, Тирза. Они придут. Бог милостив. Мы думали о нем и не забывали молиться при каждом звуке труб из Храма. Ты видишь, свет еще ярок, солнце на юге — сейчас не более семи часов. Кто-нибудь придет. Не будем терять веры. Бог милостив.

Такова мать. Слова ее просты и действенны, хотя тринадцатилетняя Тирза — какой мы видели ее в последний раз — стала на восемь лет старше и уже не ребенок.

— Я постараюсь быть сильной, мама, — говорит она. — Твои страдания больше моих, и я так хочу жить для тебя и брата! Но мой язык горит, губы растрескались. Где же он, найдет ли он нас когда-нибудь?

Что-то кажется нам странным в их голосах: неожиданный тон — резкий, сухой, металлический, неестественный.

Мать крепче прижимает дочь к груди и говорит: — Он снился мне прошлой ночью. Я видела его ясно, как вижу тебя, Тирза. А мы должны верить снам, как верили наши отцы. Во снах обращался к ним Господь. Мы с тобой были во Дворе Женщин перед Прекрасными Воротами; там было еще много женщин; и он вошел и остановился в тени Ворот. Его взгляд перебегал с места на место, с одной женщины на другую. Сердце мое билось. Я знала, что он ищет нас, я протянула руки и побежала к нему, крича. Он услышал и увидел меня, но не узнал. Мгновение спустя он вышел.

— Не так ли было бы, мама, встреть мы его на самом деле? Мы так изменились.

— Может быть, но… — голова матери упала, лицо сморщи лось, будто от боли; собравшись с силами, она закончила: — но мы можем назвать себя.

Тирза заломила руки и снова застонала. — Воды, мама, воды. Хоть глоток.

Мать безнадежно смотрела в темноту. Она так часто произносила имя Бога, так часто обещала этим именем, что новые повторения начинали казаться издевательством над самой собой. Тень опустилась на нее, заслоняя неясный свет, и она стала думать о смерти, которая ждет лишь ухода веры.

Слабо сознавая, что делает, говоря бесцельно, лишь потому, что должна говорить, она повторяла: