Лью Уоллес - Бен-Гур

А глаза Бен-Гура поднимались все выше: от кровли Храма к горе Сион, связанной со священными воспоминаниями, неотделимыми от помазанных царей. Он знал, что между между Морией и Сионом лежит глубокая долина Торговцев Сыром, что ее пересекает Ксистус, помнил сады и дворцы в низине, но мысль его скользила поверх всего этого к огромному ансамблю на царской горе: дому Каиафы, Главной Синагоге, Римскому Преториуму, вечному Гиппикусу, печальным но величественным кенотафам Phasaelus и Mariamne — все это на фоне далекой синеватой Гареб. Когда же взгляд остановился на дворце Ирода, как мог он не задуматься о Грядущем Царе, которому посвятил себя, чей путь собирался торить и чьи пустые руки мечтал наполнить? И мысли его летели к тому дню, когда новый Царь придет, чтобы заявить свое право на Морию и ее Храм, Сион с его крепостями и дворцами, крепость Антония, мрачно хмурившуюся справа от Храма, новый, еще не обнесенный стенами город, на миллионы израильтян, которые соберутся с пальмовыми ветвями и стягами, чтобы воспеть и возрадоваться, ибо Господь завоевал мир и отдал им.

Люди говорят о грезах так, будто этот феномен связан только с ночью и сном. Им следовало бы знать лучше. Все, чего мы достигли, было сначала представлением, а всякое представление есть дневная греза. Такие грезы составляют радость труда, они есть вино, поддерживающее нас в действиях. Мы учимся любить труд не ради него самого, но ради возможностей, которые он предоставляет грезе — великой подспудной мелодии нашей жизни, неслышимой и незамечаемой из-за своего постоянства. Жить значит грезить. Только могила не знает грез. И пусть никто не посмеется над Бен-Гуром, делающим то, что он сам делал бы в то время, том месте и тех обстоятельствах.

Солнце опустилось низко. Пылающий диск коснулся далеких вершин, залив огнем небо и обведя золотом стены и башни. Потом нырнул за горизонт. Вечерняя тишина обратила мысли Бен-Гура к дому, и взгляд его остановился на точке, чуть севернее чистого фронтона Святого Святых; на точке, линия опущенная из которой уперлась бы в дом его отца… если был еще этот дом.

Сумерки, смягчающие звуки и краски, смягчили и его мысли, он оставил честолюбивые мечты и задумался о долге, приведшем в Иерусалим.

В пустыне, когда он вместе с Ильдеримом намечал там будущие военные лагеря и знакомился с местностью как солдат перед кампанией, его нашел гонец, сообщивший, что Гратус смещен, а прокуратором прислан Понтий Пилат.

Обезвреженный Мессала считает его мертвым, лишенный власти Гратус уехал; что же теперь мешает начать поиски матери и сестры? Бояться больше нечего. Если он не может сам обыскать тюрьмы Иудеи, то можно сделать это глазами других. Если потерянные найдутся, у Пилата не будет причин далее держать их в заключении — по крайней мере таких причин, которые нельзя было бы купить. Найдя, он увезет их в безопасное место и тогда, выполнив первый долг, со спокойной совестью целиком отдастся служению Грядущему Царю. Той же ночью он посоветовался с Ильдеримом и получил согласие. Три араба проводили его до Иерихона, где он оставил коня и пошел дальше пешком. В Иерусалиме должен был встретить Малух.

Нужно отметить, что план действий до сих пор существовал только в общих чертах.

Следовало не показываться на глаза властям, особенно римским. Умный и верный Малух был человеком, который нужен для поисков.

Но где начать? Ясного представления об этом не было. Ему хотелось бы начать с крепости Антония. Свежее предание помещало под ней лабиринты темниц, которые более, чем римский гарнизон, держали в страхе воображение евреев. Семья вполне могла быть погребена там. Помимо всего прочего, естественно начинать поиски там, где потерял, а он в последний раз видел своих родных, когда их уводили по улице в направлении Крепости. Даже если они были там хоть какое-то время, должны остаться записи, а это уже ключ к дальнейшим поискам.

К такому началу склоняла и надежда, которой он не мог пренебречь. От Симонида было известно, что Амра, египетская нянька, жива. Читатель, безусловно помнит, что в утро несчастья, обрушившегося на Гуров, она вырвалась от легионеров и убежала в дом, где ее и заперли, опечатав вместе с прочей движимостью. Все эти годы Симонид обеспечивал ее, так что и сейчас она была единственным обитателем дворца, который Гратусу, несмотря на все старания никому не удалось продать. История настоящих владельцев надежно отпугивала не только покупателей, но даже просто возможных жильцов. Прохожие говорили шепотом, минуя обезлюдевшее жилище. Дом приобрел репутацию населенного привидениями — вероятно благодаря Амре, чья фигура изредка мелькала на крыше или за шторой окна. Понятно, что более постоянного духа не бывало нигде, как не было нигде места, более располагающего к обитанию призраков. Если Бен-Гуру удастся попасть к ней, может выясниться хоть что-то, хоть крупица, которая позволит начать. Ну и во всяком случае, увидеть ее в месте, связанном с такими дорогими воспоминаниями, — само по себе радость, больше которой только радость встречи с матерью и сестрой.

Значит, первым делом он отправится в старый дом и найдет Амру.

Приняв такое решение, он встал и вскоре после захода солнца начал спускаться по дороге, которая, минуя вершину, бежала на северо-восток. Неподалеку от русла Кедрона она пересекалась с дорогой ведущей на юг, к селению Силоам и пруду с тем же именем. Там он повстречал пастуха, ведущего на рынок нескольких овец, заговорил, и далее они уже вдвоем миновали Гефсиманский сад и вошли в город через Рыбные ворота.

Было уже темно, когда, пройдя в ворота и расставшись с пастухом, Бен-Гур свернул на ведущую в южном направлении узкую улочку. Немногие из прохожих отвечали на его приветствие. Мостовая здесь была неровной, дома низкими и темными, тишину нарушали только женщины, бранившие детей на крышах. Одиночество, ночь, неуверенность, окутывавшая цель путешествия — все благоприятствовало безрадостным мыслям, и в таком настроении он дошел до глубокого водоема, известного сейчас как озеро Вефезда, в водах которого отражался небесный свод. Он поднял глаза, увидел северную стену крепости Антония, мрачной громадой врезавшуюся в свинцовый фон, и остановился, будто от окрика часового.

Крепость вздымалась так высоко и представлялась такой огромной, так прочно стоящей на скалистом основании, что он не мог не ужаснуться ее мощи. Если мать там, погребенная заживо в этой твердыне, что может он сделать для нее? Силой — ничего. Каменная громада посмеется над армией, царапающей ее баллистами и таранами. А уловки так часто оказываются тщетными… А Бог — последнее прибежище слабых — Бог иногда так медлит…