Лью Уоллес - Бен-Гур

В сомнении, близком к отчаянию, он медленно побрел на запад.

Он знал, что у Вифезды есть караван-сарай, где собирался поселиться, пока будет в Иерусалиме, но сейчас поддался импульсу немедленно идти домой. Туда влекло его сердце.

Древнее приветствие, услышанное от нескольких встречных, никогда не звучало для него так приятно. Вот засеребрилось небо на востоке, а на западе, прежде невидимые, встали высокие башни горы Сион, плывущие в призрачно-отчетливом освещении над зияющей чернотой долины подобно воздушным замкам.

Наконец, он подошел к отцовскому дому. Немногие из читающих эти строки смогут полностью разделить его чувства. Это те, у кого был в юности счастливый дом — не важно, как далеко во времени — дом, от которого начинаются все воспоминания; рай, откуда уходили в слезах и до сих пор, хотели бы вернуться, снова став детьми; место смеха, песен и воспоминаний, с которыми не сравнятся все последующие триумфы.

У северных ворот старого дома Бен-Гур остановился. На воротах до сих пор виден был воск печати, а поперек створок была прибита доска с надписью:

СОБСТВЕННОСТЬ ИМПЕРАТОРА

С ужасного дня расставания никто не проходил через эти ворота. Постучать, как прежде? Он знал, что это бесполезно, но не мог противиться искушению. Амра могла услышать и выглянуть в окно. Подняв булыжник, он шагнул на широкую каменную ступеньку и трижды постучал. Ответом было глухое эхо. Он попробовал еще раз, громче, чем в первый; потом еще, каждый раз прислушиваясь. Тишина издевалась над ним. Он вернулся на улицу и вглядывался в окно — никаких признаков жизни. Парапет четко вырисовывался на ночном небе, никакое движение там не ускользнуло бы от него, но там не было движения.

Он перешел к западной стене и долго смотрел на четыре окна в ней — ничего. Временами сердце его сжималось в тщетной надежде, иногда он вздрагивал, на мгновение обманутый собственным воображением. Амра не показывалась.

Молча перешел он к южным воротам, тоже опечатанным и заколоченным доской с надписью. Сияние августовской луны, перелившись через вершину Масличной, ясно высвечивало буквы; он читал и наполнялся яростью. Все, что можно было сделать, это сорвать доску и швырнуть в сточную канаву. Потом он сел на ступеньку и молил о Новом Царе и о скорейшем его приходе. Постепенно возбуждение улеглось, он поддался усталости долгого путешествия по летней жаре, голова его упала, и он уснул.

В это время две женщины приближались к дворцу Гуров со стороны крепости Антония. Они двигались, крадучись, останавливаясь, чтобы робко прислушаться. На углу запущенного строения одна из них тихо произнесла:

— Вот он, Тирза.

И Тирза, взглянув, взяла мать за руку, тяжело оперлась на нее и беззвучно заплакала.

— Идем, дитя мое, потому что… — мать не могла унять дрожь, но усилием воли заставила себя договорить спокойно, — потому что утром нас выгонят из города — навсегда.

Тирза едва не падала на камни.

— Да, — сказала она меж рыданий, — я забыла. Мне казалось, мы идем домой. Но у прокаженных нет дома; мы принадлежим мертвым!

Мать склонилась и бережно подняла ее, говоря: — Нам нечего бояться. Идем.

И в самом деле, они могли бы с голыми руками идти против легиона и обратить его в бегство.

Цепляясь за грубую стену, они скользили, как два привидения, пока не остановились у ворот. Увидев доску, они ступили на камень, где едва успели остыть следы Бен-Гура, и прочитали надпись: «Собственность императора».

Мать сжала руки и, подняв глаза к небу, стонала в невыразимой муке.

— Что теперь, мама? Ты пугаешь меня.

— О Тирза, нищий считается мертвым! Он мертв!

— Кто, мама?

— Твой брат! Они отняли у него все — все — даже дом!

— Нищий! — бессмысленно повторила Тирза.

— Он никогда не сможет помочь нам.

— И что же, мама?

— Завтра, завтра, дитя мое, мы должны найти себе место у дороги и просить подаяние, как делают прокаженные; просить или…

Тирза снова приникла к ней и прошептала:

— Давай… давай умрем!

— Нет! — твердо сказала мать. — Господь назначил нам срок, а мы верим в Господа. Мы будем ждать его срока даже такими, какие мы есть. Идем.

Она схватила Тирзу за руку и поспешила к западному углу дома, держась у стены. За углом никого не оказалось, они дошли до следующего угла и отпрянули, испуганные ярким лунным светом, заливающим южную стену и часть улицы. Воля матери была сильна. Бросив взгляд назад, на окна, она шагнула в свет, таща Тирзу за руку. И тут стало видно, как далеко зашла их болезнь: губы и щеки, бельмастые глаза, изуродованные руки и особенно длинные змееподобные волосы, слипшиеся в отвратительной сукровице и, как и брови, призрачно белые. Нельзя было сказать, кто из них мать, кто дочь; обе выглядели старыми колдуньями.

— Чш-ш! — приказала мать. — Кто-то лежит на ступенье… мужчина. Обойдем его.

Они быстро пересекли улицу и шли под прикрытием тени, пока не оказались напротив ворот.

— Он спит, Тирза.

Мужчина лежал неподвижно.

— Стой здесь, а я попробую открыть ворота.

Мать бесшумно подошла к воротам и протянула руку к калитке, но так никогда и не узнала, заперта ли она, потому что в это мгновение мужчина вздохнул и беспокойно повернулся, сдвинув головной платок так, что открылось лицо. Она взглянула и замерла. Потом нагнулась немного, выпрямилась, молитвенно сложила руки и подняла глаза к небу в молчаливой молитве. Так миновало мгновение, и она побежала назад, к Тирзе.

— Как Господь жив, этот человек — мой сын, твой брат, — сказала она шепотом священного ужаса.

— Мой брат? Иуда?

Мать нетерпеливо схватила ее за руку.

— Идем! — все так же шептала она, — посмотрим на него вместе… еще раз… только раз… а потом, помоги своим рабам, Господь!

Они пересекли улицу, стремительные, как призраки, бесшумные, как призраки. Когда их тени упали на Иуду, они остановились. Одна рука лежала на камне ладонью вверх. Тирза упала на колени и поцеловала бы ее, если бы не мать.

— Нет, даже ради твоей жизни! Нечистые, нечистые! — прошептала она.

Тирза отпрянула, будто прокаженным был брат.

Бен-Гур был мужественно красив. Лоб и щеки потемнели, открытые солнцу и ветру пустыни, но губы под первыми усами были красны, а мягкая бородка не скрывала полной округлости лица и шеи. Как прекрасен он был для матери! Как страстно желала она обнять его, прижать к груди голову сына, как в счастливые времена его детства! Где нашла она силы, противостоять порыву? В любви! О читатель, ты видишь, как не походила ее материнская любовь на то, что мы знаем об этом чувстве: нежная к детям, она оборачивалась безмерной жестокостью для себя самой, и отсюда вся сила жертвенности этой женщины. Ради возвращения здоровья и богатства, ради благословенной жизни и даже ради самой жизни она не приблизила бы своих прокаженных губ к его щеке! И все же она должна была коснуться его; в это мгновение, когда обрела, чтобы отказаться навек! Каким горьким, было это мгновение, пусть скажет другая мать! Она опустилась на колени, подползла к его ногам и коснулась губами подошвы сандалии, желтой от дорожной пыли, потом еще раз и еще; вся ее душа изливалась в этих поцелуях.