Жюльетта Бенцони - Сто лет жизни в замке

Пылкая по характеру и страстно привязанная к Востоку, она два раза объехала вокруг земного шара, пронеслась кометой по Китаю, привезла из Сибири медведя, которого ей пришлось отдать в зоопарк Ботанического сада, после того как он чуть было не сожрал прислугу ее особняка на площади Франциска I. Впоследствии она попыталась сместить с трона персидского шаха, чтобы заменить его принцем из старинной династии, сидела в тюрьмах Турции и Греции, несмотря на это купила дворец на Корфу и посетила Албанию, цивилизацией которой она бесконечно восхищалась.

У нее было забавное прозвище: ее называли «графиня Носок», так как она никогда не надевала ничего другого. Отсюда и сапоги с вечерним платьем. Днем она никогда не надевала шляпку, если только не носила ее в руке, при этом перья или эгретки, украшавшие ее, подметали пыль с пола.

Однажды она решила, что ей не хватает замка. Эта мысль пришла ей в голову во время путешествия в Альпах. Поднимаясь по долине Дюрансы между Систероном и Барселонетой, она увидела на горном пике крепость, девять башен которой лежали в руинах, но часовня и жилые помещения сохранились. Основное место в строении занимал караульный зал с полом, выложенным звонкими каменными плитами. Графиня Бланш тут же вспомнила вольные замки, которые она видела в Святой земле: Моабский замок, замок Рыцарей Она почувствовала, что душой привязалась к этим старым камням. Она еще больше привязалась к нему, узнав название этого замка в руинах: Таллар! Таллар, который когда-то принадлежал ее семье. Тогда она купила его и перебралась в замок с арабской прислугой, собаками и начальником вокзала Бруссы, которого она привезла из Турции, потому что он там скучал. Она сделала его метрдотелем, это был исключительно живописный персонаж с огромными усами. Что касается ее повара, то это был поляк, убежавший из русской тюрьмы.

Весь этот люд занимал все свободные помещения в замке, и графиня Бланш, которая любила принимать друзей, снимала для них из года в год в деревне дом XVIII века, принадлежавший местному нотариусу, который она очень красиво меблировала: Со временем она стала уделять этому старому поселку, камни которого притягивали солнечный свет, больше внимания, чем своему роскошному особняку на площади Франциска I в Париже. Все же она устроила в нем в 1912 году. Персидский бал, который наделал столько же шума, что и бал Тысяча и одной ночи, данный двумя неделями раньше на улице Кристофора Колумба маркизой Шабрийан. Она выбрала свой замок, чтобы умереть в нем в очень преклонном возрасте, не перенеся смерти племянницы, дочери брата, которую она воспитала с материнской нежностью.

Так как хороши те друзья, с которыми расстаются, пришло время оставить Габриеля-Луи Прэнге спать вечным сном со своими воспоминаниями, изложенными на трехстах страницах таким изящным шрифтом, что в нормальной типографии это заняло бы еще более ста страниц. К ним прибавляются фотографии с дарственными надписями, бесчувственные лица, свидетели роскошной, немного торжественной жизни, которая больше не вернется. Мы могли бы вместе с Габриелем-Луи посетить и другие замки: Гробуа, Фонтен-Франсез, Бриссак, но не узнали бы ничего нового, кроме перечисления несколько отличающихся друг от друга хозяев.

Обычаи в те времена были везде одни и те же, и в знатных семьях были приняты традиционные церемонии, которые надо в конце концов признать попросту одинаковыми. Мы могли бы проникнуть в итальянские, испанские, австрийские или венгерские дворцы, но это значило бы выйти за рамки этой книги, посвященной некоторым из прекрасных французских владений и жизни, которая в них протекала.

Другие замки ждут нас. Нашим проводником больше не будет любезный месье Прэнге. Поэтому я позволю ему закончить эту главу заключительными словами его книги: «Да проявят читатели снисходительность к моей фривольности, которая была для меня нежной философией, равнодушной к общественному мнению. Многие мне ее не простили. Я их прощаю».

Что касается меня, я благодарна ему. А вы?

Невозможно осветить надлежащим образом жизнь молодежи в семейных замках, не рассказав перед этим, как она жила зимой в Париже.

В те времена в жизни ребенка, мальчика или девочки, из высшего общества было три неизбежных этапа: кормилица, няня и, в зависимости от пола ребенка, учительница или учитель.

Кормилица, приезжавшая из французской провинции, принимала младенца с момента его рождения, чтобы кормить его своим молоком, что не могли делать элегантные молодые дамы, наполовину задушенные безжалостными корсетами. В то время как горничные изо всех сил тянули их шнурки, кокетки держались за спинку кровати или за задвижку окна.

Главным образом в Бургундии, Оверни или Нормандии, когда молодая женщина становилась матерью, перед ней открывалась прибыльная карьера. Она покидала свою деревню, оставляя своего не отнятого от груди ребенка, кормилице, живущей в округе, или кормилице без молока, которая растила маленького крестьянина на коровьем или козьем молоке, а то и на похлебке.

Потом она приезжала в Париж, чтобы кормить своим молоком маленького аристократа или будущего миллионера. Эти женщины отказывались от семейной жизни и покидали своих мужей и детей, которых они видели примерно раз в два года, приезжая, чтобы снова родить ребенка. Иногда они оставались намного дольше, уже после того, как ребенок был отнят от груди, потому что к ним привязались, и наоборот. Но это было все же довольно редко. Можно привести пример кормилицы Луи де Брольи, бургундки из Монсоша, которая прожила десять лет рядом со своим «молочным сыном», не хотевшим расстаться с ней. Будущий нобелевский лауреат был слабым ребенком, и после того, как его отняли от груди, не могло быть и речи, чтобы передать его няне, которая уже заботилась о его сестре Полине. Последняя рассказывает о настоящих сражениях между англичанкой и бургундкой, которых, мало заботил старинный союз, заключенный во время столетней войны: «Они обругивали друг друга, каждая на своем жаргоне: кокни, с одной стороны, и овернское наречие — с другой: «Помешанная! Чокнутая! Надсмотрщица за коровами!» — самые мягкие оскорбления в адрес друг друга, которые я слышала от них каждый день». Победа, однако, оставалась за кормилицей, у которой уже не было молока.

Костюм, в котором гордо ходили кормилицы, невозможно было сравнить ни с каким другим. Он состоял из белого чепчика, к которому прикреплялась большими позолоченными булавками огромная рюшка из лент ярких цветов: красного, синего, зеленого или вишневого. Их концы свисали до земли и развевались за спиной. Ниже шла очень свободная накидка, расшитая бархатной тесьмой, прикрывающая белый передник с широкими карманами. Домье, а также Кристоф в «Сепере Камемберо» навеки запечатлели эту величественную фигуру, прогуливающую маленьких аристократов по Елисейским полям или в Булонском лесу, под наблюдением кучера, сидящего на высоком ландо с гербами в цилиндре и широком плаще с каракулевой подкладкой.