Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом

— Если, щенок, ты еще хоть полсекунды потратишь на перебранку, я привлеку тебя к ответу за военную измену. Немедленно соединить с Дамвилером, понятно?

В накуренном передаточном пункте, в парке, солдат Шнейдер с перепугу чуть не падает с табуретки. Это вовсе не добродушный голос Бертина, это голос хищного зверя, лапа которого может оказаться опасной не только для бывшего народного учителя.

— Так точно, господин майор, — заикается од в телефон и дает Дамвилер.

— Командира саперов, капитана Лаубера!

Кройзинг опять садится к аппарату, называет себя, его

слышат. Бертин стоит тут же, набивает трубку. Увидев, что разговор затягивается, ои расстилает на соломенном тюфяке в ногах газету и, по примеру саксонцев, ложится на несколько минут. Какой вид у этих измученных от усталости людей, покрытых струпьями засыхающей грязи! Выставить бы их в таком виде напоказ в казино Дамви-лера или в каком-нибудь зале Дрездена, чтобы реальность войны явственнее предстала перед людьми. Но что пользы в том?

Странный разговор. Тепло и с чувством большого облегчения капитан Лаубер приветствует лейтенанта Кройзинга, чрезвычайно обрадованный тем, что он еще жив и рапортует ему. Откуда он говорит? Со стрелки на полевой железной дороге, из блокгауза в Кабаньем овраге. Это ближайшая телефонная станция на пути от Дуомона к тылу; он сразу сообразил, что если что-либо могло уцелеть после этого дьявольского обстрела, то как раз эта будка. Он просит разрешения коротко доложить: в Дуомон палили тяжелыми снарядами; еще никогда француз не швырял таких калибров и в таких количествах; по-видимому, стреляли и новые 40-сантиметровые мортиры. Верхнее сооружение пробито в пяти местах, в инженерном парке пожар, — проклятые сигнальные припасы опять воспламенились первыми, и от них пошел страшный дым; досталось также и госпиталю — целые кучи трупов; кроме того, не хватило воды для тушения: водопроводы были взорваны; его люди пытались — это вовсе не шутка — тушить пожар сельтерской водой, которая уже не нужна была больным, но в ней оказалось слишком мало углекислоты. Войсковые части в форте, также и землекопы понесли большие потери. Все это случилось вчера, во вторую половину дня и вечером, после чего последовал — да простит его полковник за откровенность — совершенно непонятный приказ об очищении Дуомона,

Голос Кройзинга опять звучит, как обычно, бодро и спокойно, в нем слышатся лишь нотки едва сдерживаемого возмущения. По-видимому, капитан Лаубер задал какой-то вопрос.

— Нет, — отвечает Кройзинг. Он, Кройзинг, не давал бы такого распоряжения, если бы был комендантом форта. 40-сантиметровыми повреждены только верхние казематы, стены, кирпичные части. Бетонные подвалы форта уцелели, солдаты могли бы сидеть в них в такой же безопасности, как в несгораемых денежных шкафах. Конечно, было полно газов, дыма, нечего было пить, масса всевозможных неудобств. Но из-за этого, чорт возьми, нельзя же покидать Дуомон, который мы отстаивали, начиная с 25 февраля, ценой пятидесяти тысяч убитых! Опасность взрыва? Да, конечно, она была. Можно было наскочить на неизвестные мины, но на этот ничтожный риск надо было итти — это как будто наш долг перед государством! Он еще всеми силами противился оставлению крепости; когда большинство отрядов гарнизона было вне форта, он умолял и настаивал: — совершенно нелепо оставлять там только капитана П. и нескольких артиллеристов-наблюдателей. Он всегда был на стороне логики! Либо Дуомон из-за угрозы взрыва не может более служить местом пребывания для немецких солдат, значит и для артиллеристов, либо он нужен для боевых целей, тогда надо его защищать, чорт возьми! Сегодня утром он добился того, что эта нелепая мера отменена, пулеметы опять па позициях, все в сборе. Едва только в половине двенадцатого французы прекратили огонь, он с несколькими надежными людьми отправился за линию позиций, чтобы вновь собрать бежавших. Но еще прежде чем ему удалось сколотить за деревней отряд в тридцать — сорок человек, марокканцы, воспользовавшись адским туманом, проникли в форт. Без единого выстрела немцы могли бы овладеть этой драгоценной позицией.

Он чуть не плачет от ярости. Бертин, потрясенный, беспомощно смотрит на него. Он, Кройзинг, не может поверить тому, что крепость оставлена окончательно: там, в тылу, приняли слишком поспешное решение на основании недостаточных сведений. Дыма испугались, что ли? Если ему дозволено обратиться с просьбой, то пусть господин капитан приложит все усилия к тому, чтобы немедленно перейти в наступление. Француз еще не устроился в форте, а за фортом он, хоть и проник глубоко в тыл, встретил, судя по стрельбе, что доносится сквозь туман, сильное сопротивление к юго-востоку от Дуомона. Там все еще бушует артиллерийский огонь, слышна пулеметная пальба. А если бы не туман, то и заградительный огонь не запоздал бы даже на полчаса. Необходимо что-нибудь предпринять. Он во всяком случае намеревается, если не последует другого приказа, отправиться из этого оврага с пехотой и саперами по направлению к Дуомону.

Голос, умоляюще звучавший в трубку, теперь на минуту умолкает. Кройзинг прислушивается к тому, что ему говорят.

— Слава богу! — восклицает он, успокоенный, и дважды повторяет: — Слава богу! В этом смысле он, значит, вправит мозги господам саксонцам. За деревней Дуомон несомненно есть гнезда сопротивляющихся немецких солдат, к востоку от него и в тылу надо собирать людей. Может ли он также взять под свою команду отряд нестроевых солдат, если они встретятся ему? Для восстановления дорог, для очистки от обломков, для устройства защитных окопов важна каждая пара рук.

Он обещает капитану, заканчивает Кройзинг, что, со своей стороны, приложит все усилия и если уцелеет, то опять позвонит откуда-нибудь. А пока он, Кройзинг, благодарит капитана Лаубера за дружеское отношение и желает ему всего лучшего.

Кройзинг еще мгновенье сидит неподвижно, затем снимает наушники и, зажав руки между длинными ногами, поворачивается на табуретке к Бертину.

— Есть у вас табак, Бертин? — И он набивает свою большую круглую трубку.

В блокгаузе с маленьким окошечком уже глубокие сумерки. Светлые глаза Кройзинга все еще сверкают на забрызганном лице. Бертин знает, что теперь разговор примет личный характер.

— А капитан Нигль? — спрашивает он вполголоса!

— Смылся, да, смылся пока. И не подписал! Представьте себе!

Огонь зажигалки на мгновенье освещает его суровое лицо.

— Я говорю вам, после этого месяца, и в особенности после этих последних четырех дней, он был пришиблен и жалок, как прибитая собака. У нас была небольшая дружеская беседа. Казалось, все складывалось благоприятно для того, чтобы восстановить репутацию моей семьи. На висках у этого малого появились седые пряди, он все лепетал что-то о детях и просил пощады. Я обещал, если он подпишет бумагу, выпустить его отсюда вместе с его людьми, как только прекратится огонь французов. А тут вдруг свалился этот приказ об очищении Дуомона, и Нигль улепетнул, смылся, вырвался как раз в тот момент, когда он уже был у меня в руках.