Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом

Но Кнаппе худеет по совершенно другим причинам: от любви к отечеству, от отчаяний. Превосходный конструктор, он спроектировал по картинкам из журналов один из тех танков-вездеходов на гусеничном ходу, которые в последнее время ввела у себя Антанта. Он препроводил свои проекты верховному командованию армии и получил от него через полковника Штейна соболезнующе иронический ответ: пусть враги спокойно производят такого рода игрушки, пусть залезают в эти железные мусорные ящики, попутно заготовив для себя и гробы, а ему, обер-фейерверкеру Кнаппе, надлежит знать свое дело, предоставив все остальное верховному командованию. Вот что мучает Кнаппе. Он лишился аппетита, плохо спит, потерял интерес к шахматам. Чем только все это кончится?!

Через полчаса, обогревшись, Бертин является к Кнаппе. Ручная граната исчезла, но трубку Кнаппе передает ему кончиками пальцев.

— Вот, киньте это в воду с моста. Но смотрите, чтобы она не перевернулась, иначе вы в этой жизни завтракали в последний раз.

Отрезвленный строгим тоном и суровым взглядом низенького человека с козлиной бородкой, Бертин быстро улетучивается. На мосту он выполняет поручение, но как только вода покрывает эту чортову штуку, он уносится мыслями далеко отсюда. Артиллеристы, хорошо знающие местность, поделились с ним сведениями, важность которых они себе не представляют. Там, на высотах га Вилон-Ост, находится еще не совсем разрушенная деревня! Как она называется? Данву. У самого края ее, повыше полотна железной дороги, где команда Баркопа разгружает и наполняет вагоны, видны еще с Мааса бараки — это большой полевой госпиталь Данву. Значит, там,' совсем по соседству, живет Эбергард Кройзинг! Надо пойти туда, повидать его, пожать руку, посмотреть, что удалось ему унести в целости, не искромсанным, из мрака

декабрьской битвы. После того как три дня назад нестроевой Паль с заражением крови в распухшей ноге был отправлен в тот же госпиталь, есть и благовидный предлог, который избавит Бертина от расспросов начальства. Встречу с Кройзингом легко будет согласовать с требованиями службы, этому Эбергард всегда придавал такое большое значение. Чудесный день, чудесная прогулка, так кстати подвернувшаяся ручная граната, прекрасный кофе у артиллеристов!

Сражение под Верденом дано и проиграно, но никто не говорит об этом. В германских донесениях подтасованы факты; придумана версия «войны на истощение»; действительность заменена вымыслом — и большие дети поверили сказке. Сырье, запасы необходимейших продуктов — все было растянуто на возможно больший срок, разбавлено, смешано с суррогатами. Но если всего этого было достаточно для зимы второго года войны, то для третьей зимы этого не хватило. Слишком мало масла, мяса, а главное хлеба, хотя его «дополняют» отрубями и картофелем; мало бобовых растений и свежей зелени, совершенно отсутствует сало, почти нет яиц; даже из-за границы не поставляют уже вермишели, пшена, овсянки или манной крупы. Вышли все запасы кожи, полотна, шерсти. Лишь по карточкам можно еще получить одежду, в которой заменители пряжи играют главную роль. Когда фрукты и сахар исчезли с фабрик, изготовлявших повидло, появились плакаты, в которых детям предлагалось собирать зерна плодов для получения масла; с той же целью разводили подсолнечник, отжимали буковые желуди и льняное семя. Шерсть для штопанья чулок, нитки для починки рубах стали бесценным благом, за которым постоянно охотились растерянные хозяйки. Точно так же растительные выжимки и химические смеси в банках и трубочках заменяли пищевые продукты, а бумага во всех видах — настоящие одежные ткани, шпагат, мешки, шнурки для ботинок. Газеты и поваренные книги честно бились над рецептами, чтобы волшебством создать из безвкусных смесей питательные блюда, которые в конечном счете опять сводились к картофелю, кормовой свекле и соленой воде. Без витаминов, без углеводов, без белков; но не терять работоспособности! — проповедовали физиологи и медики, чтобы обеспечить победный конец давно проигранной войны. Победить какой бы то ни было ценой, вопреки всему миру, вопреки разуму, историческому ходу развития последних веков. Английской блокаде, этому дьявольскому средству войны, наконец противопоставили, как оповестили правители, равноценное по эффекту средство — истребление всех грузовых судов на всех морях при помощи подводных лодок. Не. пройдет и полугода— Англия запросит мира! И народ в это верит… Он не умеет противопоставлять действительность медовым речам правителей и требовать у них ответа за пролитую кровь и растраченное годы жизни, он продолжает работать на фабриках, на полях, в городах, посылает своих детей на призывные участки, моется глиняным мылом и вытирается бумажными полотенцами, ездит в неотапливаемых поездах, мерзнет в холодных квартирах, греется в лучах будущего величия и непроверенных победных реляций,* скорбит об убитых, шпионит за уцелевшими, покорно дает увлечь себя на край гибели.

Когда Бертин, с разрешения сержанта Баркопа, добирается до полевого госпиталя Данву, чтобы справиться о состоянии здоровья Паля (но прежде всего для того, чтобы повидать Эбергарда Кройзинга), на небе еще виднеется последняя полоска подернутого дымкой заката. Позади госпиталя тянется изгибами, вверх на плоскогорье, малозаметная проезжая дорога: она ведет мимо колючей проволоки и деревянных заборов, к хозяйственным постройкам больницы; множество флигелей замыкают большой четырехугольник, который, как скала, возвышается со своими бараками над равниной.

Запоздалого пришельца встречают ворчанием: извольте придерживаться приемных часов для посетителей, расписание вывешено на воротах! После объяснений и продолжительных пререканий его, наконец, впускают через черный ход. По небольшой деревянной лестнице он сразу попадает в выбеленный коридор, который, повидимому, прилегает к отделению тяжелобольных. Сердце Бертина робко сжимается. Стоны бьют по нервам, как ни силится он с целью самозащиты не прислушиваться к ним; его обдает запахом йодоформа и лизола. Когда мимо него торопливо проходит сестра с закрытым судном, ему почти становится дурно от неожиданной близости гноя и разлагающихся выделений. Сквозь открытую дверь видны толстые белые повязки, кровати, забинтованная и высоко подвешенная нога, спины двух сестер. Надо понять и осмыслить всю мрачную значительность этих подробностей, но, жак улитка, попавшая в водяной поток, он уходит в себя, принимается искать и находит то, что ему нужно, в конце второго длинного коридора: налево — помещение номер три для нижних чинов и направо — палата девятнадцать.