Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом

Бертин взволнованно вглядывается в страшно чужое лицо наборщика Паля, как будто никогда раньше не видел его. Безжизненное и угасшее, оно напоминает лицо распятого Христа, как его изображают на больших средневековых полотнах. Сизо-коричневый пушок, вьющийся на щеках, оттеняет упрямый лоб, плоский нос, очень светлые глаза. Над губами тонкие усы, повторяющие линию бровей и подчеркивающие складки рта. Он натягивает одеяло на подбородок, закрыв короткую шею, и от всей его знакомой фигуры остается только искаженное страданием лицо.

— Здесь все неплохо, — говорит Паль, — люди подобрались хорошие и еда сносная. По я никак не могу притти в себя от того, что они сделали со мною. И, кажется, но смогу до конца жизни.

Бертин участливо качает годовой. Вильгельм Паль в самом деле уж не тот человек. Что же, однако, произошло? То, что в последние годы происходит со всеми «легкими» случаями: врач единым махом отхватил у него большой палец на ноге. Больше медлить нельзя было, заражение крови уж распространялось на ступню.

Паля положили на чисто вымытый стол, прикрепили к столу ремнями и, крепко держа, оперировали.

—, Без наркоза, друг, при полном сознании, без всякой жалости.

Мало того, главный врач прикрикнул на наборщика Паля: столько шума из-за такого пустяка! Пусть радуется, если все кончится только этим: нога распухла до колена, по коже уже пошли красные и черные полосы, но если даже придется резать еще раз, хлороформа все равно не дадут.

К счастью, обошлись одной операцией. Но главный врач не может притти в себя от изумления — оперированный солдат Паль не поправляется.

Ему стоит невероятных усилий сдерживаться при перевязках, он не произносит ни слова, но дрожит всем телом и близок к обмороку. Что-то, по-видимому, запало ему в душу, объясняет штабной врач доктор Мюних ассистентам и более интеллигентным служителям и сестрам, когда однажды кто-то по этому поводу обронил слово «симуляция». Психическая травма, подготовленная, по-видимому, детскими переживаниями на почве его уродливой внешности. Но пусть он только начнет выздоравливать, и к нему опять вернется вкус к жизни и воспрянет воля, которая, по-видимому, тоже подавлена страданием.

— Дружище, — вздыхает Паль, — «подумать только, что подобные вещи бывают на свете; что можно причинить такую боль, которая проймет тебя до самого сердца, до мозга и откатится обратно… А на голубом небе сияет солнце, вот, поди же, пробралось оно в этот мир, и птицы щебечут как по заказу. Подобные вещи к лицу только обществу, в котором идет жестокая борьба, где один класс эксплуатирует другой. Когда человек обречен с момента рождения работать до потери сил на других и нищенствовать, какие бы таланты ни были заложены в нем…

Он умолкает, закрывает глаза.

— Бойня, — говорит он затем, качая головой, — вечная бойня! Но только теперь, во время войны, она у всех на виду. Для бойни нас производят на свет, для бойни растят и муштруют, для нее мы работаем и в этой бойне, наконец, умираем. И это называется жизнью!

Он тяжело дышит, выпростав из-под одеяла бледные, как воск, руки. Бертин невольно ищет красные царапины от больших железных гвоздей на наружной части ладоней. Из-под правого века у Паля выступает несколько слезинок.

Боже мой, думает Бертин, а у меня-то глаза оказались на мокром месте из-за тарелки супа!

— Довольно поставлять жертвы для бойни, — опять синеем тихо начинает Паль под всхрапывание остальных обитателей палаты. — И прежде всего — для бойни, которая у всех на виду.

— Поскольку это в нашей власти, — осторожно соглашается Бертин.

— Это в нашей и только в нашей власти. Только жертвы несправедливости в состоянии уничтожить несправедливость, только угнетенные могут положить конец угнетению. Лишь тот, кто гибнет от снаряда — и никто другой, — может остановить работу военного завода. Зачем прекращать все эти муки тем, кто извлекает из этого пользу?

Бертин рад, что может возразить Палю и отвлечь его от печальных мыслей.

— Это зависит от них самих, — бросает он. — Кто умен, тот добровольно откажется от одной трети своей власти, чтобы спокойно удержать две трети се.

Но Паль не согласен с этим. Так еще никогда не бывало. Каждый предпочитает крепко держать в кулаке все три трети, и поэтому пролетариату придется свести счеты с классом капиталистов.

Страдание ожесточает, думает Бертин. Вслух он говорит:

— Ведь есть же и порядочные капиталисты.

Еле шевеля губами, Паль возражает:

— Прежде всего надо покончить со всеобщей несправедливостью. Если тебе отрубили палец, го ты всю жизнь будешь добиваться, чтобы отменили отрубание пальцев. Так приятно, наконец, разок высказаться здесь, где кругом шныряют только сестры да мясники-лекари, а у больных лишь одно в голове: какой завтра будет суп и с кем спят сестры — с врачами или с офицерами. Иногда я прихожу в бешенство от всего этого. Здорово обработал нас правящий класс!

Бертин смотрит украдкой на часы. Паль замечает его взгляд и говорит одобрительно:

— Служба требует сна. Эта добродушная гусыня, Марихен, сейчас вернется, надо скорей столковаться.

Согласен ли Бертин, чтобы его затребовали на службу в газету, если он, Паль, когда выздоровеет и вернется к работе, сумеет устроить его где-нибудь? Придется пройти путь от метранпажа до выпускающего, но это надежный путь; с газетами считаются все учреждения: надо же подхлестывать настроение и утром, и днем, и вечером.

Бертин задумывается. Как этот исстрадавшийся человек убежден в правоте своего дела и как уверен, что вытащит его отсюда!. Не преуменьшает ли Паль трудностей? Паль раздраженно отрицает это.

— А в Берлине станешь ли выступать на платных вечерах или на рабочих собраниях? Будешь ли составлять прокламации, чтобы заставить рабочих военных заводов призадуматься над тем, что они делают? Пойдешь ты на это?

Бертин смотрит на изможденное восковое лицо наборщика Паля; теперь он более чем когда-либо производит впечатление калеки, но полон твердой решимости сопротивляться злу. Почему вы все дергаете меня? — возмущается в душе Бертин. Кройзинг справа, Паль слева. Почему меня не оставляют в покое, не дают прислушаться к внутреннему голосу? Измученный, он сжимает опущенную руку в кулак. Дайте же мне найти себя! Но Паль неверно истолковывает этот жест.

— Хорошо, — шепчет он, — браво!

Сзади подходит сестра Марихен, Бертин встает.

— Ну, если это тебе удастся, Вильгельм… — говорит он с улыбкой.

— Приходи поскорее опять, — просит Паль, тоже улыбаясь.

Как красит его улыбка! — думает Бертин. Сестра в знак благодарности машет пакетиком.

— Два белых хлебца и ломтик сала, — объясняет она.

— Против этого никто не устоит, — говорит Бертин. — Я съем дорогой.