Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь

И он, закрыв глаза, забылся. Поцеловав ему руку, Генрих ушел, а Марго осталась рядом с братом, которого всегда любила больше остальных.

К трем часам в покоях Карла собрались кардиналы, маршалы, капитаны, придворные и фрейлины. Он простился со всеми, наказав им любить нового короля, ибо он также любит их всех и заботится о благе Франции. Матери и брату он сказал последние «прости» и «прощай», а сестру попросил не покидать его. Он захотел подняться повыше, чтобы в последний раз поглядеть на них всех, в скорбном молчании стоящих у его ложа. Кормилица подняла ему голову, и он тяжело и глубоко вздохнул. Глаза его устремились на Генриха и Марго, да так и застыли на них.

Другого вздоха уже не последовало.

Кормилица всхлипнула и бережно опустила его голову на подушку.

Король Франции Карл IX умер.

— Reguiescat in Расе! [75] — прошептал кто-то.

Этим же вечером Екатерина увезла Генриха Наваррского в Лувр, где приказала пуще прежнего не спускать с него глаз. Его и своего сына она заставила написать письма в парламент, как в высшую судебную и исполнительную инстанцию. В письмах удостоверялось право королевы-матери на регентство, ибо такова была воля покойного государя.

В день смерти короля Карла произошло нечто весьма необычное, о чем современники вспоминали с ужасом и удивлением. Личный врач монарха, Амбруаз Паре, в присутствии Екатерины Медичи и нескольких монахов, приказал положить тело короля на операционный стол, затем отрезал голову у трупа, уложил ее в мешок и ушел с нею, как говорили, в монастырь Сент-Антуан, где намеревался произвести ее вскрытие на предмет обнаружения очага неведомой болезни. После чего обезглавленное тело короля вынесли во двор замка и в сопровождении огромного стечения народа понесли в аббатство Сен-Дени для захоронения.

На другой день Екатерина написала письмо в Польшу Генриху и отправила с ним своего шталмейстера — господина де Шомро. В письме она подробно описывала обстоятельства смерти старшего брата, в свой последний час выражавшего надежду, что новый государь окажется столь же непримиримым к врагам государства, сколь добрым и милостивым к тем, кто ему верно служит. Она уверяла, что все уповают на нового короля и с нетерпением ждут его, дабы выразить верноподданнические чувства, и предоставить себя в его полное распоряжение в деле борьбы с врагами веры и отечества, коих воплощает в себе юг страны. На прощание она посоветовала ему ехать не через Германию, а другим путем — через Австрию и Италию. Закончила она письмо уверениями в неизменной любви и прибавила, что умрет от горя, если с ее любимым сыном в дороге что-нибудь случится.

Едва Генрих Польский получил печальное известие от посланца тестя Карла IX, ненамного опередившего Шомро, как тут же решил бежать в окружении тех, кого привез с собой из Франции. Причем тайно, ибо знал, что его не отпустят, хотя и правление его здесь не принесло полякам ни радости, ни утешения.

Позже привез письмо от Екатерины и Шомро.

Ночь была лунная, лучше не пожелаешь. Обсудив с приближенными пункт за пунктом все этапы побега и напоив вечером до бесчувственного состояния польских воевод, беглецы глубокой ночью, подкупив городскую стражу, но все же оставаясь неузнанными, выехали через городские ворота и, словно ветер, помчались из Кракова на Освенцим. Их было несколько, его неизменных спутников: дю Гаст, Пибрак, Виллькье, Шомро, дю Альд, Бельевр, Мирон и аббат Гадань. Все были взволнованы в предвкушении свидания с Францией, которую так давно не видели.

За ними в погоню бросился гетман Тенчинский с полусотней всадников, и уже было догнал их в Освенциме, до которого было около двенадцати лье, но… отсюда рукой подать до границы Империи — вот она, рядом! И Генрих, не мешкая, помчался по дороге на Вену. Немного не успел гетман и остановился у границы, не смея переступить ее. Конь пал под бывшим польским королем, и он пересел на другого, которого взял с собою про запас верный дю Гаст. Вероятно, зрелище это и задержало гетмана — долго он еще стоял и смотрел вслед беглецам.

В Вене Генриха встретил император Максимилиан. Здесь они отдохнули, поменяли лошадей и отправились дальше на Венецию, а оттуда в Италию…

Тем временем над несчастным графом Монтгомери издевались в Париже в тюрьме Консьержери. После всевозможных пыток, допросов и очных ставок его обвинили в государственной измене, связанной с замыслами, направленными на нарушение мира и спокойствия в королевстве, и казнили 26 июня на Гревской площади. Дети после его смерти были лишены всех прав и состояния.

Так окончил свои дни замечательный полководец, великий человек, вздумавший стать поперек дороги Екатерине Медичи, которая нашла весьма подходящий предлог для того, чтобы казнить своего давнего врага, месть к которому жгла ее сердце столько долгих лет.

Между тем любимый зять королевы-матери еще дважды пытался осчастливить себя прекращением лицезрения пухлой физиономии тещи, но, как и прежде, вновь потерпел фиаско. Явно неудачным был этот год и, посоветовавшись с астрологами, он решил в ближайшие месяцы больше никаких попыток к бегству не предпринимать, поскольку однажды они узрели в небе неблагоприятное на ближайшие полгода предзнаменование, выразившееся в том, что некая хвостатая комета закрыла собою Юпитер в ночь полнолуния…

…В Венеции Генриха Валуа ждали герцоги Неверский, Феррарский и Савойский. Здесь он встретился с великим Тицианом, которому с удовольствием позировал в его мастерской. На приеме с удивлением познакомился с новым столовым прибором — вилкой с четырьмя зубцами. Это новшество, позаимствованное у итальянцев, будет немедленно внедрено во Франции, где до этого на вилках было только по три зубца. Далее король посетил Падую, Феррару, Мантую, Турин и уже оттуда направился в Лион, где ждала его мать, выехавшая восьмого августа навстречу вместе со своими пленниками, которых не решилась оставлять одних.

Наконец, пятого сентября Генрих встретился со своей матерью в Лионе. Его радушно, во всяком случае, делая именно такой вид, приветствовали два принца крови. Новый король, от души обняв обоих, заверил их в своей дружбе и убедил Генриха Наваррского в том, что уговорит мать отпустить его, когда только тот захочет, но с условием, что его кузен не будет предпринимать никаких военных действий против французского престола. Лживое обещание, но дано было от радости, что он снова дома. Впрочем, оно же и дальновидное для человека, желающего мира. Но как же тогда объяснить совершенную недальновидность нового короля в том, что он не отпустил Монморанси и Косее из Бастилии? Ведь это означало бы примирение с Д'Амвилем, а значит, конец войне с мятежным югом. А ведь Д'Амвиль тоже приехал в Лион на встречу. Упустить такую возможность было непростительно для умного и дальновидного правителя, но Генрих Валуа не был ни тем, ни другим, и полагался только на мнения других, желавших войны.