Вадим Каргалов - Русский щит

— Передай по стене, чтоб не стреляли. Послы это…

Татары подъехали к самым воротам, спешились. Несколько воинов, в войлочных колпаках с лисьими хвостами у висков, с луками за спиной, вытолкали вперед худого юношу — простоволосого, в разорванном кафтане.

Толмач, задирая вверх реденькую бороденку, закричал:

— Люди владимирские! Узнаете ли княжича своего Владимира?

На стене так и ахнули: переминаясь на снегу босыми ногами, среди татарских воинов стоял младший сын великого князя — Владимир, оставленный оборонять Москву. На исхудалом лице княжича — кровоподтеки, снежинки припорошили непокрытую голову.

Князь Всеволод метнулся к большому воеводе Петру Ослядюковичу, закричал, судорожно дергая щекой:

— Чего медлишь, воевода?! Прикажи отворить ворота! Спасать надо брата! Воевода!!!

Но Петр Ослядюкович только покачал головой:

— Нельзя, княже! Навалятся татары всей силой, ворот нам не отстоять. А княжича все равно не спасти — прирежут, пока доскачем…

Всеволод глянул в бойницу: громада татарской конницы медленно надвигалась на Золотые ворота. Зарыдал, прижавшись лбом к заиндевевшей стене, бессильно опустил руки…

А толмач перед воротами продолжал кричать:

— Где князья рязанские? Не от нашей ли руки смерть приняли? Где полки князя Юрия? Не в снегу ли под Коломной лежат? Где города по рекам вашим, по Оке, Москве и Клязьме? Не их ли пепел конские хвосты развеяли? Чего ждете, на что надеетесь? Отворяйте ворота, бросайте мечи, просите милости у хана Батыя, одного имени которого боятся все на земле!

Бояре загомонили, что не грех бы и мира попросить у царя Батыги, но в город не пускать, сославшись, что без великого князя города сдавать не смеют… Пусть подождут татары, пока великий князь вернется или весть пришлет… На Петра Ослядюковича, презрительно крикнувшего: «Без пользы лукавство ваше! Не остановить разговорами царя Батыгу!» — замахали руками, зашикали. Дескать, привык воевода мечом махать, а тут дело посольское, хитрое…

На лестнице раздались тяжелые шаги. Поддерживаемый двумя дюжими монахами, на башню взошел епископ Митрофан. Оглядел притихших бояр, заговорил глухо, гневно:

— Не обманули ли глаза мои? Не показалось ли мне, что хотите смириться перед безбожными? Язычников в домы христианские пускаете, в святые храмы?

Бояре пятились от пронзительного взгляда епископа.

Митрофан взмахнул длинным епископским посохом:

— На сечу благословляю! Не смерти в бою бойтесь — бойтесь гнева божьего за неправедные дела свои!

Какой-то дружинник, растолкав бояр, метнулся к самострелу, нацелился, спустил тетиву. Тяжелая стрела насквозь пронзила татарина, державшего аркан, накинутый на шею княжича Владимира. Остальные татары отхлынули, вытягивая из-за спины луки.

К княжичу, отрешенно стоявшему на снегу, подскочил татарский воин, взмахнул саблей. Отсеченная голова скатилась в сугроб.

Теперь со стены стреляли все. Татары бросились к коням, на бегу отстреливаясь. Стрела, скользнувшая через бойницу, сбила шапку с князя Всеволода.

Всеволод испуганно присел, потирая ладонью голову.

Лица бояр и воевод стали строгими, торжественными. Другого пути уже не было, одно оставалось — биться до смерти!

Татары неторопливо объехали вокруг города, осматривая башни, дубовые твердыни стен, обледенелую крутизну вала. Кое-кто из владимирцев сгоряча натягивал лук, но стрелы до татар не долетали.

Огромный обоз Батыя остановился на Раменском поле, прямо перед Золотыми воротами. Затрепетали бунчуки из конских хвостов. Поднялись к небу дымы бесчисленных костров. Войлочные юрты кольцами смыкались вокруг шатров военачальников. Цепи лучников, прикрываясь круглыми щитами, двинулись к стенам. Осада Владимира началась.

Как и предполагал воевода Петр Ослядюкович, самые большие полки Батыя сошлись к стене против Золотых ворот, туда, где не было речного обрыва и к городу подступало ровное поле. Здесь следовало ожидать самого сильного приступа, сюда стягивал воевода отборные дружины.

Так и простояли дружины до темноты на стене, примыкавшей к Раменскому полю, ожидая приступа. Но Батый с приступом не спешил. Татары копошились в своем стане, и только лучники подстерегали неосторожных, метко пуская стрелы в бойницы.

Когда совсем стемнело, Петр Ослядюкович поехал в Детинец. Стража приветственно подняла копья.

У княжеского крыльца воевода бросил поводья подбежавшему Ильке, соскочил на снег.

— Где молодые князья? — спросил воевода. — Что-то не видел я их на стене… Опять, поди, у епископа Митрофана сидят?

— В соборе они, Петр Ослядюкович. И княгиня там, и бояре многие…

Воевода зашагал через площадь к Успенскому собору. Толкнул железную, сплошь покрытую золотой росписью дверь, вошел.

Свет бесчисленных свечей ослепил глаза. Бояре — в не праздничных темных кафтанах, без оружия — стояли на коленях, истово крестились. Епископ Митрофан, в парадном одеянии, с золотым крестом, стоял на амвоне. У ног его, уткнувшись лбами в каменные плиты пола горбились двое в черных монашеских рясах. Один из чернецов поднял голову, боязливо оглянулся на скрип двери Петр Ослядюкович обмер — это был князь Всеволод.

А в душной тишине собора, нарушаемой только потрескиванием свечей да хриплым дыханьем молящихся, гремели слова епископа Митрофана:

— Постригается раб божий Всеволод и нарекается в монашестве Вассианом… Постригается раб божий Мстислав и нарекается Мефодием…

Бояре на четвереньках ползли к епископскому месту, хватали трясущимися руками полы облачения владыки, целовали. Глыбами падали слова епископа, вещая конец мирского бытия:

— Постригается раб божий… Постригается…

К дверям, пошатываясь, шел тучный чернобородый боярин. Узнав воеводу, прислонился, зашептал, захлебываясь словами:

— Не о сече думай, воевода. О душе думай, на кроткую смерть себя изготовляй, на мученический венец — и блажен будешь! Прими смерть со светлой душой, в иноческом чине, для вечного блаженства на небе…

Петр Ослядюкович резко оттолкнул боярина, выбежал на паперть. «Трусы! Бросить войско в самый тяжкий час! И это князья, и это бояре, соль земли Русской! Трусы!..»

Крепкий мороз перехватил дыханье.

Илька осторожно потянул воеводу за рукав:

— Простынешь, Петр Ослядюкович. Шапку-то надень… Воевода обнял юношу, прижал к груди. Сказал — не ему даже, а самому себе, для утверждения в своей правоте:

— Не кроткая смерть надобна, но смерть славная, вражьей кровью оплаченная. Воины мы, не чернецы. Не молитвами — мечом служим родной земле…

Илька проговорил негромко, успокаивающе:

— Не все бояре в собор пришли. Многие с ратниками остались — и Иван Федорович, и другие. К бою готовятся…