Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин

Но, выступая в качестве посла, Петроний Максим действительно думал прежде всего о Феликсе. Как только он заметил огненно-рыжую голову Андевота, он сразу припомнил май — два года назад… Лавровый дворец в Равенне… лежащие на полу истерзанные останки Феликса и Падузии… «А ты вспоминаешь сейчас об этом, Аэций? — будто спрашивали его издевательски усмехающиеся глаза и презрительно искривленный рот. — Ты же такого тогда натворил… ты и твои бешеные псы… Ты шел к власти с сердцем и душой варвара: через ужасное, подлое убийство… И чего ты этим добился?.. Ты думал, что ты уже на вершине… что никто не станет тебе поперек пути… что стоит только руку протянуть к патрициату… Вот тебе теперь твой патрициат!..»

— «…и это ты тоже сделаешь, сиятельный, ибо такова священная воля великой Плацидии и таков мой приказ — приказ главнокомандующего и патриция империи», — закончил второй раз чтение письма молодой трибун Меробауд.

Но прежде чем он произнес последнее слово, Андевот разразился криком, похожим больше на звериный рев, чем на людской голос. Все, кроме Аэция и Максима, вздрогнули: огненноволосый Андевот вскинул к небу огромные, судорояшо стиснутые кулаки и, задыхаясь, вопил:

— Псы! Неблагодарные, подлые псы! Позор Риму! Позор Плацидии! Позор тем, кто согласился на такое гнусное посольство! Повесить таких послов!

Трое или четверо комесов и трибунов подхватили его последние слова, но остальные из Аэциевой свиты молчали, хотя глаза всех выражали изумление, тревогу, возмущение…

Аэций, ни на минуту не переставая улыбаться, пытался уловить взгляды послов. У епископа тряслись губы, Басс побледнел, но голос его был спокойный и строгий, когда он воскликнул:

— Ты можешь приказать нас повесить, Аэций, но ты не смеешь позволять, чтобы варвар бесчестил Рим и императорский трон.

Андевот вплотную подскочил к нему.

— Варвар проливает кровь за Рим и императора! — крикнул он хрипло, и лицо его исказилось гримасой гнева и ярости. — А вы, неблагодарные собаки, втихомолку, сзади обрушиваетесь на человека, единственного, который своей грудью защищает вас!..

— Довольно, Андевот! Аэций благодарит тебя. Послов я вешать не стану. Не дрожи, Петроний.

Лицо Максима залилось пурпуром. Аэций мстил за каждый взгляд.

— Я не дрожу, — с трудом сдерживая бешенство, ответил Петроний. — Изволь, я даже хочу — вели меня повесить, тебе это легко сделать — и увидишь, как я боюсь.

Комес Кассиодор бросил на Аэция умоляющий взгляд: у посла великой Плацидии волос с головы не может упасть!

Но Аэций, казалось, пропустил мимо ушей, словно бы не заметил оскорбления, содержащегося в словах Петрония.

— Верю, что ты не боишься, — сказал он почти дружелюбно, — и сиятельный Басс не боится, и святой епископ Иоанн. О Сигизвульте я и не говорю — он солдат.

А спустя минуту, будто что-то неожиданно вспомнив, он, придав лицу выражение удивленной задумчивости, воскликнул:

— А ведь бывают такие солдаты, что боятся… Вот, например, Бонифаций…

Послы посмотрели на него с удивлением, а Аэций тем же задумчивым голосом продолжал:

— Да, да… если бы не боялся, то наверняка не отправил бы такого знатного посольства… Вы только посмотрите: консул, епископ Равенны, прославленный и трижды победоносный полководец, сиятельный Максим — краса и гордость сената… Даже к грозному персу Варану не отправлял император Феодосии таких блистательных послов…

Максим снова улыбнулся уголками губ. «Грозного перса легче умилостивить, чем бешеного вепря из гуннской Паннонии», — подумал он, но тут же вынужден был признать про себя, что вепрь оказался не таким уж свирепым, как он ожидал. И это его рассмешило, ну теперь-то он все понял! Это не вепрь, а змей… подколодный змей… Свернется, а через год вновь попытает счастья на ступенях какой-нибудь базилики…

И довольный, что наконец-то понял Аэция, угадал его намерения, Петроний Максим начал прислушиваться к словам Басса.

— …и потому отправил такое блистательное, как ты изволишь говорить, посольство, чтобы ты уразумел и уверовал, что никто не посягает на твою честь и заслуги… что ты по-прежнему являешься величайшим полководцем империи…

— Ты так говоришь? — прервал его Аэций. — А почему же тогда не я, а Бонифаций назначен главнокомандующим?..

— Это только вопрос титула. Ведь и Феликс так назывался, а разве он командовал армией?..

Аэций рассмеялся и хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Наконец-то поумнел Бонифаций! — воскликнул он. — А может быть, это Августа Плацидия поумнела? (Басс нахмурился.) Давно пора понять, что он даже в комесы не годится… Но поелику я должен и дальше командовать, то почему я должен выполнять его приказы, да еще в военных делах?..

Басс преклонил колено на снегу.

— Сиятельный муж, непобедимый воин, меч и щит империи! — голос его дрожал от волнения. — Твоего слова слушаются солдаты, трибуны, комесы, как будто это божье слово. Почему? Ты скажешь: потому что я веду их от победы к победе, от добычи к добыче… Это правда. Но если бы ты повел их в бой первый раз, почему бы они тебя стали слушаться? Потому что ты власть над ними, поставленная императором… Ибо воля императора, милостью божьей освященного, — это все равно что воля самого бога… Так что послушайся этой воли, сиятельный… Не время сейчас для раздоров, обид, личной мести. Франки — вон там, за этим синим лесом, ужасные вандалы — за морем, готы, свевы, бургунды — вот что повинно быть единственным предметом заботы истинного римлянина… Так напряжем же совместно все силы — спасем империю… спасем сладостный и благословенный римский мир! Покорись воле великой Плацидии, Аэций, о которой — если ты любишь правду — ты не осмелишься сказать, что она не помнит твоих заслуг… Разве ты не консул, сиятельный?..

— Да, я консул, Басс, но если я не захочу подчиняться воле Плацидии, разве я останусь им?..

— Вспомни Кастина, Аэций…

— Ты слышишь, Меробауд?.. Они замажут или сотрут мое имя на всех таблицах, разобьют все мои изваяния. Бедный ты, молодой друг!.. Можешь своим панегириком накормить короля франков — пергамент может быть съедобным, если как следует приготовить… Ты знаешь, Басс, с первым заморозком я придушил франков голодом!..

Послы с беспокойством следили за игрой мышц на лице Аэция. Низкий лоб перерезали борозды. Напряженно двигалась массивная, выступающая челюсть. Огромными ладонями он то и дело похлопывал себя по массивным, крепким бедрам. Торопливо скрылись куда-то устрашенные надвигающейся бурей остатки улыбки.

— Да, я заставил поголодать сикамбров, — в голосе Аэция появились свистящие нотки, — но они уже не будут голодать… Славный Андевот! Ты поедешь послом к благородному королю Клодиону… Если они возобновят феод и завтра же отступят в Токсандрию, то получат пятьдесят тысяч модиев [52] Древнеримская мера сыпучих тел, равная 9 литрам. хлеба и всех захваченных нами женщин…