Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле

— Отец Томмазо, именующий себя Кампанелла, следуй за нами! — услышал он повелительный голос.

— Кто вы?

Но ответ не нужен. Под черными плащами стражников монашеские рясы. Служба папского нунция! Значит, он арестован по приказу нунция — посла папы в Неаполе. Вооруженные слуги господни… Это ли не кощунство — монахи в роли солдат! Сопротивляться бессмысленно: стражников много. Они вооружены. Спрашивать, за что он схвачен, бесцельно. Они не ответят.

Только бы кто-нибудь из прохожих догадался известить Марио дель Туфо о том, что его гость схвачен. Но кто это сделает, если все обходят схваченного, как прокаженного?

Тесна была каморка в отцовском доме, где жил Кампанелла. Чуть просторнее кельи в монастырях, огромна комната в доме Марио дель Туфо. Но все эти жилища схожи в одном — из них можно было свободно выйти. Теперь он впервые оказался за запертой снаружи дверью, впервые увидел решетку на окне. Дверь из дубовых досок. Несокрушимая дверь. У решетки прекрасный узор со столь частым переплетением, что прохожий, который приблизился бы к дому апостолического нунция и попытался бы подойти к подвальным окнам, ничего не смог бы разглядеть. Впрочем, никто и не осмеливался подходить к этим окнам.

Кампанелла оказался под замком и за решеткой первый раз в жизни, но повел себя так, как испокон века ведут себя люди, внезапно схваченные, не знающие за собой вины. Он стучал в дверь. Требовал, чтобы ему сказали, в чем его обвиняют. Молчание было ответом. Он бросился к окну, тряс решетку, решетка не поддавалась. Он кричал: «Пусть сообщат провинциалу моего ордена, что я здесь, он не потерпит, чтобы со мной так обращались!» Но крики его были гласом вопиющего в пустыне.

Когда наконец за дверью раздались шаги и в камеру вошли двое стражников, один принес еду, другой — соломенный тюфяк, Кампанелла кинулся к ним:

— За что меня схватили?!

Оба стража молчали.

Он уговаривал их сказать хоть слово, он заклинал их нарушить молчание, чтобы он мог понять, что его ждет. Он еще никогда не был так красноречив, как в этот раз. Один из стражей сжалился:

— Благодари бога, что ты не в другом месте.

Кампанелла долго размышлял над этими словами.

И вдруг он с замиранием сердца понял, что имел в виду стражник. Он в монастырской тюрьме, а мог оказаться во власти Святой Службы, во власти инквизиции.

Он знал это страшное слово. Знал, что его орден причастен к инквизиции. О том, что творится в тюрьмах Святой Службы, даже смелые люди старались не говорить и не думать. Имя человека, схваченного инквизицией, избегали упоминать, чтобы не заподозрили в знакомстве с ним. Попасть под подозрение инквизиции было равносильно осуждению. Святая Служба не делала чрезмерных различий между подозреваемым и осужденным. Случаев, чтобы из ее темниц человек выходил оправданным, почти не было. Ее создатели полагали, что лучше осудить сто невиновных, чем выпустить одного виновного. Да и кто не виновен перед лицом Господа? Если все же они выпускали заподозренного, на свободе он жил как отверженный. Одних пугало то, в чем он был недавно обвинен. Другие подозревали, что за освобождение он заплатил Святой Службе услугами и настоящем и обязательствами на будущее. У тех, кто вышел из тюрем инквизиции, была особенность: даже если они оказывались на свободе с вывернутыми членами, хромыми или сухорукими, они не рассказывали о том, что с ними происходило в страшных стенах Святой Службы. Они ничего не говорили, но все всё знали, хотя и делали вид, что не знают. Знали, потому что из зданий Святой Службы по ночам, а то и среди бела дня, доносились страшные вопли. Да и сами инквизиторы не скрывали того, как обращаются с еретиками. Пусть опасаются сходной судьбы!

Кампанелле однажды попалась в библиотеке толстая книга с картинками. Ее сочинил один из столпов инквизиции, имя которого пользовалось великим почетом в католическом мире. Там можно было прочитать, чем и как пытать обвиняемых. Орудия разделялись на действующие путем давления, ущемления, вливания, ожога, дробления, закручивания. Красноречивая книга! Ему действительно повезло, что он не в тюрьме Святой Службы, здесь его никто не мучает. Ему никто ничем не угрожает. Его кормят, правда, скудно, но для привыкшего к постам это не беда. И все-таки его мучают. Прежде всего вынужденной бездеятельностью. У него нет ни книг, ни бумаги. Мозг, привыкший к постоянной и напряженнейшей работе, не получает пищи и потому сжигаем единственной мыслью: «В чем я провинился?»

Он бесконечно перебирает одни и те же предположения, вспоминает свои неосторожные слова, вырвавшиеся когда-то, силится представить себе, кто мог донести на него, и думает, как опровергнуть извет, содержания которого он не знает. Бесплодные, мучительные мысли! Еще изнурительнее размышления о том, что он сделал не так, как следовало сделать, какой шаг был опрометчивым, какой ход неосторожным. Бесконечно разыгрывает он в уме шахматную партию собственной жизни, которая привела его в это узилище, пытаясь угадать следующие ходы невидимого грозного противника. Противника? Кампанелла испугался этой мысли. Как любой житель Южной Италии, он мог быть захвачен в плен алжирскими или турецкими пиратами. Оказался бы в плену у язычников. Думать о них как о врагах было естественно. Но его, католика и монаха, схватили на улице католики и монахи, только вооруженные. Люди, которые молятся тому же богу, что и он. Его братья во Христе. Не совершил ли он страшного греха, подумав о них как о своих противниках? Может быть, он действительно виноват? Виноват? Но в чем? В том, что всю жизнь, с тех пор как стал думать, взыскует истины? Он почти перестал спать — одни и те же мысли мучили его и наяву и во сне, прерывистый сон стал кошмаром. Еще страшнее неизвестность — если бы он по крайней мере знал, в чем его обвиняют!

Кампанелла был неопытен. Он не догадывался, что долгая неизвестность, в которой его держат, испытанный прием Святой Службы, и хотя монастырский суд не инквизиция, но примеру ее следует. В начале всякого следствия воля обвиняемого должна быть сломлена пыткой неизвестностью.

Наступил день, когда Кампанелла понял: если он не перестанет перебирать одни и те же мысли, он сойдет с ума. Сколько он дней под стражей? Он уже не может их сосчитать. Чтобы занять голову, он стал вспоминать слова псалмов. «Внемли гласу вопля Моего, Царь мой и Бог мой!.. Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь… Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей… Утомлен я воздыханиями моими; каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою… Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои; да… постыдятся мгновенно».