Станислав Десятсков - Персонных дел мастер

Он уже свернул из закоулка к воротам посольства, как вдруг споткнулся о чью-то ногу и выронил фонарь, ислед за тем тяжелая дубина обрушилась ему на голову, и Махмуд рухнул, как старый дуб под ударом секиры. Нпрочем, он лишь потерял сознание — пышная чалма спасла ему жизнь. Меж тем проворные руки мнимого дер-ниша ловко обшарили его одежды и вынули заветное письмецо.

Через неделю великий султан Ахмед III по выходе из Лия-Софии раздавал милостыню нищенствующим дер-нишам. Чернобородый и тучный Ахмед крепко сидел в седле и широко разбрасывал медь из мешочка, услужливо протянутого великим муфтием. Таков был обычай: щедро подавать дервишам, дабы молитвы божьих людей по здравие султана быстрее дошли до аллаха.

Толпа дервишей на четвереньках ползала по лужам у копыт коней стражи, окружавшей султана, воздух был полон ласкающих уши султана восхвалений. Вдруг один из дервишей ужом проскользнул под брюхо лошади стражника и вот уже, дерзкий, припал к стремени султана, протянул ему письмо с криком: «Твой везир изменник и подлая собака, о великий султан!»

Ахмед поколебался, но взял письмо и тронул лошадь. Пышная свита тотчас последовала за султаном, но начальник стражи кивнул своим людям, и трое стражников бросились ловить дерзкого. В суматохе, вызванной отъездом султана и его свиты, дервиш уже растворился в толпе и след его затерялся на спуске к Босфору.

Меж тем к письму дервиша была приколота расписка великого везира о получении двух тысяч мешочков золотых левков от этого русского гяура Толстого.

— Нет сомнений, то рука везира... — с тайной радостью заключил великий муфтий, рассматривая, только что не обнюхивая, расписку. Еще бы, ведь в измене уличался его злейший враг, везир Али!

— О аллах! Вокруг меня совсем нет верных людей! — вечером жаловался султан своей матери.

— Отчего же, у тебя есть верный Балтаджи Мех-мед...— Мать с нежностью смотрела на своего расстроенного сына. Для нее он и в сорок лет был не великим султаном, тучным и капризным повелителем правоверных, а все еще тонконогим мальчиком с узкой талией джиги-та-лезгина, шаловливым и ласковым, как жеребеночек. И она одна знала путь к сердцу султана.

На другой день Али-паша был выброшен, как последний пес, из чертогов повелителя правоверных и сослан на отдаленный остров, куда ему доставили последний подарок султана: удавку для шеи. Али мог еще благодарить судьбу, что для него выбрали удавку, а не посадили на кол. На кол сел верный слуга везира Махмуд. А новым везиром, после некоторых перемен, стал «меч ислама», храбрый и воинственный не по возрасту Балтаджи Мехмед.

В ноябре 1710 года Великая Порта объявила священную войну русским гяурам. Русский посол Толстой по древнему обычаю был заключен в Семибашенный замок. Понятовский и Дезальер торжествовали. Ведь первое, что сделал Балтаджи Мехмед, так это послал восемьсот мешочков с золотыми левками, изъятыми у Али-паши, на содержание свиты союзника и друга Великой Порты шведского короля Карла XII. Они шли в общий поход против московитов, викинг Карл и «меч ислама» Балтаджи Мехмед. И на поход тот нужны были деньги немалые.

Если кто и не желал в ту осень новой войны с турками, так это царь Петр. Все его помыслы были сейчас на Балтике, а эта война на юге была ненужной и случайной, отвлекающей от главного дела. После Полтавы Петр умело использовал годичную отсрочку, вырванную у турок ловкой дипломатией Толстого. За 1710 год русские взяли Пернов и Ревель, после долгой и тяжелой осады сдалась на аккорд фельдмаршалу Шереметеву Рига. Отныне вся Эстляндия и Лифляндия были в русских руках. На Карельском перешейке пал Выборг, был взят Кексгольм, так что любимый парадиз, Санкт-Петербург, был надежно прикрыт и с севера, со стороны Финляндии. Россия вышла теперь к Балтике на широком побережье, а не через узкое горлышко невской бутылки. По сути, линия нужных приобретений была уже очерчена, но сей абрис потребно было подтвердить мирным трактатом, а швед того мира упрямо не давал, крепко надеясь на османскую помощь. И когда в ноябре 1710 года Толстой был брошен в темницу Семибашенного замка и султан объявил войну, Петр понял, что, если он хочет мира на севере, необходимо все одно идти в поход на юг, дабы выбить турецкий костыль, на который опирался неразумный шведский инвалид. Получив известие из Стамбула об объявлении войны Великой Портой, Петр поспешил в Москву. Ведь готовился поход против турок-османов, разрушивших «второй Рим» — Византию, и где, как не в «третьем Риме»— Москве, следовало объявить им войну.

В Москве его ждало письмо от Петра Андреевича Толстого. Сей многоопытный дипломат даже из своего заточения в замке ухитрялся пересылать донесения царю с помощью посланца господаря Молдавии Антиоха Кантемира в Стамбуле, некоего Жано. В письме Толстой сообщал, что «злые и немалые перемены в сердце султанском произведены были великою лжой посланцев шведского короля и посла Франции, а також бреднями крымского хана Девлет-Гирея». К письму был приложен султанский фирман о войне с московитами. В том фирмане все правоверные извещались, что московский царь «разными способами, неприятельскими действиями и обидами старался возмутить спокойствие Порты».

— Чем же это я так возмутил сердце султана?— с насмешкой прервал Петр своего канцлера Головкина, который громко, стараясь перекричать шум токарного станка, за которым работал царь, зачитывал султанский фирман.

— Чаю, тем, государь, что позволил ты после Полтавы нашим кавалерийским генералам гоняться за шведами до самого Очакова. А нашим молодчикам дай волю, они и до Стамбула доскачут! И тем дали турку повод к войне...— с видимой досадой на лихих драгун ответил канцлер. Гаврила Иванович, человек осторожный и пугливый, не желал войны с турком, так же как и Петр, но совсем по иной причине. Ежели Петр не хотел новой войны до тех пор, пока у него руки были связаны старой войной со шведами, то Гаврила Иванович по врожденной тихости нрава мечтал замириться и на юге и на севере.— И так уже десять лет беспрестанно воюем, пора бы и кончать...— Канцлер с тоской посмотрел в подслеповатое окошечко царской токарни, повел длинным носом. Здесь, в Преображенском, в царских покоях, казалось, все еще пахнет кровью, которой много было тут пролито во времена страшного стрелецкого розыска. За окошечком мела метель, дул резкий февральский ветер. В такую погоду по старомосковскому обычаю лежать бы на теплой печи, слушать сказки и небывальщины бахирей. Так нет же, опять воинский поход, в мороз, холод. «Брр...» Головкин зябко передернул плечами.

— Что заскучал, канцлер? — Петр оторвался наконец от станка.— В чем еще укоряет нас султанское величество?