Валентин Рыбин - Государи и кочевники

Тем легче было выгружать из чёрных хозяйских юрт и ям чувалы с пшеницей, муку, рис и бурдюки с курдючным салом и кавурмой. Джигиты хватали все эти припасы и тащили в киржимы. Обшарив все юрты и амбары, Якши-Мамед приказал половину оставить хану и повёл своих людей дальше. Такая же участь постигла и три других небольших аула. Загрузив киржимы продовольствием, Якши-Мамед двинул свою флотилию вдоль восточного берега. Обогнув его на рассвете, киржимы пристали к Карагельскому берегу. Здесь атрекцы действовали ещё энергичнее. Мужчин в ауле не менее ста человек: собери их в отряд — сражение может получиться. Предупреждая возможные осложнения, Якши-Мамед направил джигитов к кибиткам, где жили ханские нукеры и приближённые, велел всех связать и обезоружить. Сам, в сопровождении десятка воинов, взбежал на бугор к юртам Кадыра.

— Эй, вставай, братец дорогой! — нагло крикнул Якши-Мамед, ворвавшись в юрту.

Было темно, и Якши-Мамед разглядел лишь, как заворошилось одеяло и высунулась голова. Боясь, как бы Кадыр не выхватил из-под подушки пистолет да не выстрелил в упор, сам бросился на брата и потащил его, ругаясь, к выходу. Кеймир и Султан-Баба кинулись на помощь: зажали рот, заломили и связали кушаком руки. Пока возились с Кадыром, жена его, маленькая тщедушная Базаргуль, выскочила на улицу и с воплями помчалась к Кият-хану. Но её запоздалые крики только придали бодрости джигитам. Если они начали с того, что принялись вязать близких людей Кадыра с превеликой осторожностью, без какого-либо переполоха, то закончили своё дело грубо и поспешно, с применением силы и с ругательствами. Поднятый с постели Кият-хан сначала никак не мог понять, что творится, но когда догадался, что ему и его Тувак ничего не грозит, мудро изрёк:

— Да, Тувак-джан… Именно так бывает, когда у молодых львов вырастают клыки и они ссорятся из-за каждой косточки…

— Ты думаешь, Якши не тронет нас? — испуганно спрашивала Тувак. — По-моему, он лишился ума после того, как его побили каджары.

— Никого он не тронет, — небрежно отозвался Кият. — Кровь ему не нужна. Хлеб ему нужен.

Кашляя и опираясь на массивную трость, он направился к белой юрте Кадыра. Шёл спокойно и твёрдо, хотя и покачивался от болезни и старости. Следом за ним, плача и причитая, увивалась Базаргуль. Разбуженный налётом аул Карагель издавал множество разных звуков, но всё это можно было назвать одним словом — паника. Впрочем, голодный приблудный люд уже выходил из панического состояния. Принимая от воинов мешки с рисом и мукой, отобранные у Кадыра и его нукеров, женщины и дети-подростки тут же ставили на огонь казаны, варили шурпу и замешивали тесто, чтобы поскорее испечь чуреки. Полукружье низкого карагельского берега осветилось огнями. В их зареве шарахались людские тени: словно тысячи привидений сошлись на ночное пиршество и спешили до рассвета управиться со своим делом.

При входе в кибитку Кадыра старый хан толкнул тростью в живот раба и откинул килим. По углам горели свечи, Кадыр сидел, связанный, на постели, а на ковре разместились Якши-Мамед, Кеймир и Султан-Баба. Хан не поздоровался, проговорил:

— Убери отсюда, Якши, посторонних. Они не должны слушать наши семейные разговоры!

Якши-Мамед ухмыльнулся:

— Нет, отец, семейных разговоров не получится. Когда дело касается участи всего народа, втроём нам нэ решить этого. Кеймир и Султан-Баба не мешают нам.

— Пусть он хоть руки мне развяжет, — кривя губы, попросил Кадыр-Мамед. — Или он боится, что я его задушу…

— Собачья отрава, — проворчал Якши-Мамед,

ты думаешь, руки связывают оттого, что боятся их? Нет, братец. Мне ещё генерал Ермолов говорил: руки связывают врагу для того, чтобы связать его дух.

— Значит, я враг?

— Хуже врага!

— Тогда кто я?

Ты — жадная собака, Кадыр. Жадность тебе застилает глаза! Тебя не мучает совесть, когда ты видишь, как каждый день закапывают на мазаре людей, умерших от голода. Поэтому я взял у тебя хлеб. Я накормлю людей — и челекенских и атрекских! Я не дам им умереть!

— Вах, какой он! Ты подумай лучше о себе! Через день, другой и тебе нечего будет есть. Самого отнесут в гости к Чёрному ангелу!

— Замолчи, собачья отрава! — Якши-Мамед замахнулся, но Кият схватил его за руку.

— Развяжи его, сынок, не трогай. Ты уже наказал Кадыра.

— Но неужели ты, отец, не видишь!..

— Всё вижу. Бери хлеб, рис, бери всех людей — поезжай на Атрек. Если умрёшь от сабли каджара, слёзы пролью я, да мать твоя, да ещё немногие. Если Атрек отдадим каджарам, весь народ будет плакать.

— Отец! — упал на колени Якши-Мамед. — Не кляни меня за всё, содеянное мной. Будет время — всё верну назад. А сейчас давай решим без угроз и насилия ещё одно дело.

— Говори.

— Пусть каждый хан Челекена даст для бездомных и неимущих атрекцев хотя бы несколько кибиток и кошм.

Кият-хан согласно кивнул и строго посмотрел на среднего сына:

— Вставай, Кадыр… Всё слышал? Если слышал, повторять не буду. Иди успокой своих людей — пусть не стонут. Решим так, как должны решать родные братья… Плохой ты старшина. Боюсь теперь умирать. Умру — как бы не погибла вольная Туркмения. По-истине: «Их не обижал аллах, но они обижали сами себя»…

У себя дома, в Оренбурге, Карелин пробыл не больше недели. Даже не успел привести в порядок собранный гербарий, чучела птиц и зверюшек. Не переписал начисто экспедиционный дневник. В штаб генерал-губернатора поступила депеша: господа Карелин и Бларамберг срочно приглашались в Министерство иностранных дел.

Дня за два до этого Григорий Силыч узнал о смерти Пушкина: гибель поэта принял близко к сердцу и, получив спешный вызов, бессознательно связывал два этих обстоятельства воедино.

Штабс-капитан Бларамберг заехал за ним утром, в санной кибитке, запряжённой тройкой лошадей. Карелин уже был готов в дорогу: два чемодана стояли на террасе, сам одет в заячий тулуп и шапку, полевая сумка с документами на плече под тулупом. Перед тем как подкатить повозке, он нетерпеливо поглядывал в окно и выслушивал любезные наставления жены. Александра Николаевна, в наброшенном на плечи пальтишке, скрестив руки на груди, кажется, уже» переговорив обо всём, напомнила:

— В Москве непременно поинтересуйся домами. Приценись, по возможности. Не век же нам здесь прозябать!

Он соглашался с женой, рассеянно кивал и думал: отчего не проходит тоска? Никогда такого не было. Не заболел ли? Наконец, когда за окном зазвенели колокольцы, энергично распрямился и вздохнул:

— Ну, с богом, Сашенька…