Валентин Рыбин - Государи и кочевники

Габи, всё это время внимательно слушавшая Бахметьева, сначала улыбалась, кивала и поддакивала ему, но потом и она испугалась: «Не приведи боже: начнётся суд — опять останешься в чём мать родила». Поднявшись, она прошествовала по ковру и встала за спиной у Бахметьева.

— Душенька, — попросила Габи, — надеюсь, до мирового дело не дойдёт?

— А ты, фрейлейн, спроси у него, — сказал комендант, — У меня никаких неясностей в этом дельце нет. Может быть, господин Герасимов решил припугнуть, пощекотать, так сказать, нервы кое-кому — тогда иное дело. А если всё это всерьёз, то извините: я его в два счёта сделаю нищим.

Санька от страха позеленел. О запретах сбыта челекенской нефти он действительно ничегошеньки не знал и никак не предполагал, что Михайла давно у этих господ на крючке сидит. Надо было побыстрее выкручиваться из этого неприятного положения, и он устало улыбнулся и сказал хриплым голосом, словно его вдруг ветром просквозило:

— Строги вы, однако, господа хорошие. Приехал к вам вроде бы погостить, а вы меня к суду тянете!

— Мы? — удивился полковник.

— Ах, душенька, — залилась весёлым смехом Габи. — Давно бы, Александр Тимофеич, взяли шемахинские шелка и шали — и разговоров бы никаких не было.

— Ну, если они вам не нужны, то, пожалуй, я возьму…

— Бабуля! — крикнула Габи. — Пошли за Риза-ханом.

— Сейчас, Габичка, сейчас, золотце! — донеслось снизу, но Габи уже не слышала служанку. Безо всякого стеснения она обвила шею полковника и прильнула к нему:

— Душенька, только вы один мой опекун и мой заступник…

Вечером вдоль набережной зажглись фонари, засветились окна в городе. Из морского клуба доносились звуки духового оркестра: музыканты играли вальс. Подгулявшие татары покрикивали друг на друга в духане. Потом донеслась мелодия из русской ресторации, напоминая, что ночь вступает в свои права.

Купец Герасимов с несколькими музурами прохаживался по набережной, не отходя далеко от шкоута. По договорённости, с минуты на минуту должен был подъехать Риза-хан с товарами, и Санька ждал его с нетерпением. Наконец-то со стороны Апшерона прямо к шкоуту подкатили фаэтоны: один, другой, третий…

— Давай, братва, принимай, — сказал музурам Санька и поспешил к Риза-хану, который вылез из коляски.

Музуры, не мешкая ни минуты, понесли по дощатому причалу и дальше по палубе, в трюмы тюки с отрезами шелка и шалями. Оба купца тоже поднялись на корабль и скрылись в каюте.

— Ну, где твои жаворонки? — спросил Риза-хан. — Если они красивы и невинны, я возьму их.

— Сейчас, сейчас… Постой. — Герасимов явно волновался: никогда ему ещё не приходилось торговать живым товаром, хотя и слышал он, что иные купцы не брезгуют ничем. — Степан! — окликнул он боцмана, приоткрыв дверь. И когда тот подбежал, велел ему: — Ты вот что: эту самую персиянку… Лейлу… отправь в трюм — пусть укладывает тюки. Как отведёшь, приди сюда.

Боцман быстро удалился и минут через пять явился вновь, доложив, что приказ купца выполнен.

— А теперь, Степан, — попросил Герасимов, — приведи-ка сюда её дочек.

— Слушаюсь, ваше степенство…

Две девчурки в кетени, большеглазые и хрупкие, словно косули, робко переступили порог каюты.

— Аферин! — проговорил, покачивая головой, Риза-хан. — Аферин… Сколько хочешь взять за них?

— Да уж не меньше половины стоимости твоего шелка!

— Ты с ума сошёл, кунак, — обиделся Риза-хан. — Сбрось ещё половину.

— Не рядись, а то передумаю. Привезу в Астрахань, там мигом найдётся покупатель.

Девочки со страхом смотрели на купцов и ничего не понимали. Риза-хан приподнял одну под мышки и, опять поставив на пол, сказал:

— Ладно, беру… Скажи, чтобы пришли мои люди…

На палубе все ещё топтались музуры, подавая в трюм Кеймиру и его сыну тюки. Пальван, несколько ободрённый, что к нему пустили на свидание жену, покрикивал лихо:

— Давай, давай, быстрей! Чтоб он сдох, ваш купец! Проклятье его отцу и матери!

— Сдохнет, — иронически соглашался кто-то. — Все передохнут, как мухи.

Другой музур посоветовал:

— Ты бы, пальван, не оскорблял его. Он отходчив. Глядишь и простит тебе.

— Нечего мне прощать, — зло отозвался Кеймир. — Не убивал я его брата!

— Может и так, — сказал кто-то. — Да только доказательств не хватает!

— Вах, люди! — вздохнул Кеймир. — Когда окажетесь на моём месте, тогда поймёте, как вы жестоки!

С тюками провозились часа два. Лишь после этого Кеймир, Лейла и Веллек сели все вместе, чтобы съесть лепёшку лаваша и попить чаю.

— Ох, Кеймир-джан, — заплакав, привалилась к плечу мужа Лейла. — Неужели так и пропадём на этом корабле! Я всё время прошу их, чтобы посадили меня и дочек вместе с вами, но они не хотят.

— Не плачь, ханым, — отозвался Кеймир. — Нет на наших руках русской крови — это главное. А то, что Санька не верит нам, — ему же будет хуже. Русский бог не простит.

— Я слышала, как музуры говорили, — печально сказала Лейла, — будто бы нас в Сибирь отошлёт купец.

— Не бойся, мама, — подал голос Веллек. — Как только мы ступим на твёрдую землю, мы сразу убежим и тебя спасём.

— Сколько зла в этом человеке, — опять заговорил Кеймир. — Даже дочек мне не хочет показать.

— Я тоже просила, чтобы разрешил к тебе сюда девочек взять, а он сказал: «Запрещено».

— Кто ему запрещает? Он сам хозяин, — возмутился Веллек.

— Ай, ну его… Собакой родился — собакой умрёт…

Разговаривая, они и не заметили, как пролетел час, другой. На палубе умолкли голоса. Лейла забеспокоилась о дочерях: как бы чего не случилось с ними. Предчувствие беды возрастало в ней с каждой минутой. Забеспокоился и Кеймир. Лишь Веллек не мог понять: кому понадобится обижать девчонок — на корабле все взрослые.

Кеймир крикнул из трюма:

— Эй, кто там! Эй, музур!

— Чего тебе, пальван?

— Позови Саньку, пусть моих дочек сюда приведёт!

— Нет купца, в ресторацию ушёл!

Санька возвратился на корабль часа в два ночи, поднял на ноги музуров. Кеймир слышал, как они суетились и переговаривались, словно не могли решиться на что-то. Затем в трюм опустили лестницу, и боцман приказал:

— Поднимайся, пальван!

Кеймир, позвякивая цепями, вылез на палубу. За ним поднялась Лейла. Последним выбрался из трюма Веллек. Всем троим связали руки за спиной и вывели на причал, а затем на набережную.

— Скажи, куда ведёшь? — встревожился Кеймир.

— На допрос, пальван, — отозвался боцман. — Сейчас сознаёшься, лиходей, за что Михайлу ухайдакал! Сейчас тебе посчитаем рёбра!

— Собаки вы, а не люди, — устало сказал пальван и больше за всю дорогу, пока поднимались к «Бакинским ушам», а потом спускались по ту сторону горы, не проронил ни слова.

В низине остановились. Боцман подошёл к Кеймиру: