Геннадий Ананьев - Иешуа, сын человеческий

Но, странное дело, с каждым часом в душе Иисуса все больше непокой, все упорней борение мыслей, все настойчивей вопрос: где Божественная Истина Жизни?

Разве оттого, что стряслось с ним (теперь он понимал, что обман римлян и друзей его на благо не только ему самому, но и его главной цели — она станет более привлекательной через смерть его и воскресение), он перестал быть Великим Посвященным самой высшей степени? Разве его человеческая сущность не поднята на головокружительные высоты духа, откуда открыто ему господство над этим самым духом?

А что услышал он после того, как оттолкнул нубийку, от иерофанта у ног богини Изиды?

«Дерзающий стремиться на высоты духа и познания, не может поддаться первому искушению чувств и падать в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты выдержал испытание, и истина открыта для тебя…»

Но после, уже в годы учебы, наставники, ссылаясь на мудрость веков, убеждали его в том, что если он стремится достичь полного господства над духом своим, он должен в полной мере принимать тройственность своего существа, сплотив воедино физическое, нравственное и умственное начала. Посредством их полного согласия человек может развиваться до неограниченных пределов ради главной цели — познания Истины и следования путем этой Истины.

А в чем же эта Истина? Не в словах ли Всевышнего, завещавшего сотворенным им мужчине и женщине:

«И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладаете ею…»

Если принять за Истину завет Бога, первый завет человеку, то получается, не противны Отцу Небесному близость его, Иисуса, и Марии Магдалины. По деснице его это. Не об этом ли пророчествовал Исайя.

«Когда же душа его примет жертву умилостивления, он узрит потомство долговечное, и воля Господа благоуспешно будет исполняться рукою его…»

И не сам ли он, Иисус, проповедовал святость материнства, так отчего же Мария Магдалина не достойна сподобиться этой святости? Она — мать! Он — отец!

«Твоя любовь — небесный дар, огонь, воспламеняющий солому, добычу бьющий с лету ловчий сокол», — этот гимн любви читал ему наставник в Храме Солнца уже после того, как он получил очередную степень Великого Посвящения. — «Твою любовь отвергнуть я не в силах. Будь верен упоенью своему…»

Сколько тысячелетий этому гимну, так взволновавшему его, юного тогда еще Иисуса, а память хранит его по сей день.

Небесный дар…

Столь же упорны в требовании продолжать род свой древнейшие священные гимны Вед. Сейчас Иисус не воспроизводил в памяти стихи тех гимнов, он шел мысленно по строчкам, представляя обожествленные сцены прошлого.

Доволен собой молодой подвижник Джараткару, паломник и нищий, обуздавши томление страсти. Он черпал вдохновение в священных стихах и свершал омовение только в священных местах. Странствуя, он искал совершенства. Но однажды, когда он направлялся к святым местам, чтобы свершить омовение, еще раз испить из Чаши Мудрости глоток Истины, он повстречался с предками своими. Ужас обуял его: предки висели вниз головами в яме, держась лишь за стебель вираны, который к тому же подгрызался огромной крысой.

Ради спасения предков Джараткару готов был на все, на еще большее подвижничество, на истязания телесные лишь бы Великий Творец снял кару свою с тех, кто ревностно служил ему воздержанием и отшельничеством, но в ответ услышал:

— Ты, блаженный, остался единственный в нашем роде. С твоей смертью он прервется, и мы рухнем в адскую бездну, куда последуешь и ты за нами. Чтобы спасти нас — продли род наш. Так угодно Великому Творцу, ибо он сотворил людей ради жизни на земле…

Вроде бы все ясно: он, Иисус, не нарушил троичное, не совершил нечего безнравственного, можно успокоиться и радоваться жизни, но вновь всплывали в памяти слова обета в тайном центре ессеев, вновь звучал как в яви голос иерофанта:

— Ты стал бы вечным рабом Озириса в Храме его, если бы не обуздал плоть свою…

А как теперь он сможет проповедовать в Индии, если ему придется это делать? И если, как и обещал апостолам, вернется в Израиль ради окончательного торжества своей главной цели — ради Царства Божьего на земле?

«Ну и что? Симон-Петр имеет жену и детей, но разве он не самый достойный из учеников моих? Просто не трезвонит о своей семье, и знают о ней только близкие. Разве нельзя так же?»

Караван тем временем увозил Иисуса от смертельной опасности все дальше и дальше по дороге к Дамаску.

Вот остановка на вторую ночевку. Разбиты шатры. Иисус тоже не остается в стороне, помогая слуге Гухе. Женщины в это время разостлали трапезную скатерть прямо на свежей высокой траве, лишь чуточку пригладив ее, и возлегли все вместе на ужин. Не очень долгий, ибо ждала их ночь покоя.

Покоя ли? Слуга со служанкой, похоже, нашли уже общий язык, а что говорить об Иисусе с Марией?

Моментально отлетели все терзания, исчезли все сомнения у Иисуса, какие беспокоили его весь прошедший день, — он наслаждался счастьем в полной мере. И только перед утром, когда Мария Магдалина проворковала от переполнявшего ее счастья: «Ничто нам теперь не помешает всю жизнь любить друг друга», у него вдруг стало неспокойно на душе. И не потому, что он не разделял радость возлюбленной, и не оттого, что ему хотелось чего-то иного, — он уже твердо уверовал в то, что ничего дурного он не свершает, и тоже предвкушал счастливое будущее, полное любви, но вот, гляди ж ты, червячок какой-то шевельнулся в глубине души.

«В чем дело?» — с удивлением спросил сам себя Иисус, знавший, что просто так предчувствия у него не возникают уже давно и что душа его — провидица; однако ответить себе он так нечего и не сумел.

Впрочем, шевельнулось недоброе предчувствие и прошло. Весь день он ехал в полном душевном покое, даже дремал в удобном седле, покачиваясь в такт размеренному верблюжьему шагу.

И следующая ночь, и следующий день тоже прошли без всяких липучих дум и сомнений. А чем дальше караван увозил беглецов, тем уверенней и радостней становилась Мария Магдалина, щедро даря ласки Иисусу, будто весенняя река, взбурлившаяся от полноводности.

С Иисусом же начало происходить обратное: он все больше и больше ощущал неприятную и непонятную ему тоскливость, словно душа его предчувствовала предстоящую опасность. Он старался скрывать от Марии свой непокой, но от любящей женщины разве что скроешь.

— Что беспокоит тебя, милый? Может, в чем-то виновата я? Скажи, и я исправлюсь. Я стану такой, какой ты хочешь меня видеть.

— Зачем, Мария, пустые слова? Чего мне еще желать, лучшего? С тобой я счастлив до безумия. Иное что-то тревожит меня. Моя душа — вещун, и предчувствие никогда меня не подводило. Когда мне самому станет понятно, я обязательно тебе скажу. Пока же, прошу тебя, не принимай всерьез мое настроение, только знай одно: лишь твоя нежность дает мне силы отметать тревогу, — понявши, что слова его и успокоили Марию, и в то же время встревожили ее, Иисус добавил: — Знай, я смогу в любом случае постоять за нас с тобой.