Берды Кербабаев - Чудом рождённый

Забредя в базарную чайхану, Атабаевы разговорились с купцом из Асхабада и узнали, что в далеком Се-рахском приставстве начались крестьянские волнения, что туркмены вышли из повиновения аульных старшин, самовольно захватывают воду из байских арыков и отказываются платить налоги.

— Значит, это возможно даже у нас… — задумчиво сказал Мухаммедкули, когда они вышли из чайханы.

— А что ж ты думаешь, — ответил Кайгысыз, — узбеки говорят: «Близок путь — пройдешь и остановишься. Путь далек — все идешь и идешь вперед».

— Они и по-другому говорят: «Глиняный кувшин не день ото дня ломается, а сразу разбивается».

— Ты хочешь сказать, что царский престол — из глины?

— Разве в это трудно поверить? — пожал плечами Мухаммедкули. — Не сегодня, так завтра… Давай поклянемся, что где бы мы ни были, вместе или врозь, — будем жить не для себя, а для людей, для народа. Нас так мало среди туркмен… Таких, кто думает, кто может хоть что-то объяснить.

— Клянусь! — торжественно сказал Кайгысыз.

Он вдруг подумал, что клянется не в первый раз. Обещания, данные когда-то Нобат-ага и тедженскому старому балагуру, тоже были клятвами.

Они вошли в Константиновский сквер, присели на скамейку под тополями.

— Мы — как Герцен и Огарев, — вдруг сказал Мухаммедкули.

— Только бы разобраться: кто Герцен, а кто Огарев, — засмеялся Кайгысыз.

— В самом деле — не поймешь.

— Значит, не похожи? — задорно спросил Кайгысыз.

— Э, брат, важно стараться, а там, глядишь, и приблизимся.

Как ни редки, как ни далеки были зарницы грозы, прошумевшей в России, юношеский жар изливался и звал к действиям. И Кайгысыз свободно ораторствовал в стенах семинарии, считая революцию горным потоком, который нельзя остановить, а свержение белого царя— делом решенным. Не ясно было лишь, сколько ему осталось сидеть на троне: дни или недели? Откровенность эта не послужила ему на пользу. Но об этом он узнал позже.

Два лета подряд они уезжали на каникулы в Нохур, откуда был родом Мухаммедкули. Кайгысызу некуда было ехать, друг звал его к своим родным, обещал вместе с гостеприимным кровом подарить ему всю красоту горного края, все прелести Копет-Дага.

И в самом деле, благодатны земли Нохура! Горные ущелья! Громадные чинары, сквозь их густую листву не пробивается солнце. На зеленых лугах все лето, не выгорая, пламенеют маки, пасутся овцы и ягнята… По склонам гор мчатся могучие архары с крутыми в два витка рогами… Хорошо бродить с чабанами по выпасам, хорошо уходить в горы на охоту.

Но как ни влюбляешься в летние дали Копет-Дага, как ни заглядываешься в глаза нохурских красавиц, — а жизнь народа на каждом шагу отрезвляет и заставляет сжимать кулаки: бесправие, произвол, унижение в этом горном краю такие же, как и в долине Мене.

Пока друзья отдыхали в Нохуре, был такой случай: тамошний пристав подговорил молодую красивую женщину написать прошение о разводе. Короткое прошение, ясная причина — «мой муж не мужчина». Этим сейчас же, с ведома пристава, воспользовался сельский арчин: он запер женщину у себя в доме, силой принудил ее к сожительству, сделал ее наложницей, да еще и издевался над ней. А сам, старый козел, нисколько не лучше мужа.

Нохурцы негодовали, собрали сход — все без толку. Тогда студенты Атабаевы послали письменную жалобу от имени народа начальнику Асхабадского уезда. Дело поступило в городской суд. Но арчин и пристав знали, как себя оправдать: проще всего оклеветать жалобщиков. А в Асхабад из Нохура пошел донос на Атабаевых: они смутьяны, поднимают темных людей против законной власти, они и безбожники, глумящиеся над верой, попирающие шариат…

В летний день, в тени столетней чинары, опершись на пестрые подушки, друзья пили чай и обдумывали, как дальше поступить — нельзя же примириться с долей рабов… Обычно под этой чинарой было многолюдно, сюда сходились мужчины потолковать о жизни. Сейчас еще никто не пришел с работы, и приятели могли поговорить по душам.

— Мухаммедкули, ты видел вчера пастуха на горной тропе?

— А чем он примечателен?

— Безоблачная жизнь… Ни горя, ни печали…

— Если пастух сыт и скотина не разбежалась, какое может быть у него горе?

— Почему же я не остался пастухом?

Мухаммедкули не почувствовал иронии друга,

— Странные вопросы задаешь.

— Нет, только подумай! Не знал бы грамоты, не читал газет и книг… Провались пропадом всё зло мира! А мы валяемся на зеленых холмах, играем на туйдуках, поем песни и веселимся!

— А волк утащил ярку, и бай на тебе живого места не оставил, — в тон ему продолжал Мухаммедкули.

— Побои можно перетерпеть и забыть. Легко забыть свою обиду. А если понимаешь, как мучается весь народ, разве забудешь? Помнишь, в древней книге прочитали… Как там в ней сказано: «Умножая знания, умножаешь скорбь…» Неплохо сказано.

— Другими словами — держи народ во мраке невежества, и он будет счастлив? Это нам знакомо. Это и мулла говорит в Нохуре…

— К народной мудрости надо прислушиваться. Говорят: «Не страшно быть трусом, страшно умереть». Как по-твоему?

— По-моему, пристав и арчин тебя крепко припугнули.

— А ты и уши развесил? Неужели не понимаешь, что я остался прежним? Но с кем же и поскулить, как не со старым другом?

— А зачем скулить?

— Э, брат, если земля жесткая, вол винит вола. Так вот и мы с тобой…

Между тем, под широкую тень чинары уже привычно собирались нохурцы. Завязывался пустой разговор. Шутили, смеялись. Рассказывали и печальные новости. Старик в плоском тельпеке, с бородой, деленной на три клочка, сообщил:

— Говорят, в Бахардене парень Муррук-бай тоже уволок дочь у бедняка Тогка из Арчмана. Привез ее в Дурун к арчину и остался там с ней ночевать. Отец с односельчанами кинулся в погоню, дурунский арчин вышел на порог и кричит: «Кому не жалко своей жизни, пусть входит в мою дверь!..» Понимаете, какое дело… Выходит, лежи под сапогом, да еще глаз не открывай!

Таких случаев в тот день наслышались семинаристы немало, разбоя и обид, — как грибов в дождливую весну. Каждый спешил поделиться и своими горестями. Но верно говорит народ: в горах не без волка, в народе не без вора. В тот день в тени нохурской чинары среди дехкан, окруживших городских юношей, затесался краснобородый волк. Когда все смеялись — он опускал глаза. Когда мрачнели — скалил зубы. Он нетерпеливо дергался, ёрзал на месте и, наконец, не выдержал, вмешался в разговор.

— Что переливать из пустого в порожнее? Все мы давно друг друга знаем, все переговорено, пересужено. Давайте-ка лучше послушаем ученых парней.

Все замолчали.

Кайгысыз слышал кое-что о краснобородом. Надо бы с ним поосторожнее, но он любил брать быка за рога и сразу спросил: